— Мне — нет! Кончится май — все равно в лес уйду.
— А в розыск подаст?
— Кто? Жена?
— Ну да…
— Пускай подает. Меня не найдут, а его… Ну, тут уж как повезет!.. Чего лыбишься-то?
А лыбился я вот чего: пришло вдруг в голову, что раз поперли из комсомола, то имею полное право верить в леших, домовых и прочих кикимор. Хотя я ведь еще и политинформатор… Да, неловко…
А к вечеру нас вызвал комбат. Какой-то он на этот раз был загадочный.
— А выйдем-ка перекурим, — неожиданно предложил он.
Должно быть, хотел поговорить без свидетелей.
Мы выбрались из недр холма сквозь дверцу в чудовищных железных воротах и, взойдя по пологой бетонной дорожке, расположились в курилке под масксетью. Там уже виляла хвостом Маринка.
Душные азиатские сумерки. Над горизонтом всплывает в сером мареве облако мельчайшей золотой пыли, похожее на обман зрения. Это из невероятной дали мерцает вечерний Ташкент, куда нас иногда отвозят на гауптвахту.
— С тобой все ясно… — Огонек комбатовой сигареты кивает в мою сторону. — А с тобой так… — Теперь он нацелен прямиком на Леху. — «Год интендантства — и можно расстреливать без суда». Кто сказал?
Леха робеет:
— Н-не знаю…
— Генералиссимус Суворов сказал.
Судя по зачину, разговор предстоит долгий. А на часах, между прочим, без четверти шесть. Однако долго комбат говорить не любит:
— Помидорный сезон кончается, огород будем ликвидировать. В ноябре старшина Лень уходит на дембель. Примешь у него каптерку.
— Товарищ майор… — лепечет Леха. — Я ж рядовой…
— Н-ну… накинем тебе пару лычек… — «Дед» Сапрыкин выбрасывает окурок в металлическую емкость посреди курилки и смотрит на часы. — Пора. Сейчас приведете сюда этого…
— К-кого?..