Лютик тоже встал, отодвинув стул, и поставив на него ногу.
— Давай, куколка. Чтобы небу стало жарко. Хотя ему и так жарко.
Эсси положила пальцы на струны.
Запела она низким грудным голосом.
Отозвался Лютик.
Выводила Эсси.
Соловьем разливался Лютик.
А написать бы эдакую драму в стихах, думал он тем временем, чтобы ночь и факелы, и эта страшная веселая компания, и это председатель, и пускай он сочинит что-то такое… что будут помнить всегда, не графоманию какую-нибудь, а прекрасный, величественный гимн в честь чумы, и пусть его поразит раскаянье, и чтобы бледные, воздетые к черному небу руки, и отчаянье, и презрение к смерти… великая же будет вещь!
Теперь они пели вдвоем!
Эсси заставила струны выдать особенно замысловатый пассаж, и оба они с достоинством раскланялись под аплодисменты пирующих.
— Милая вещица, — снисходительно сказал председатель, — это откуда, позвольте спросить?
— Дуэт Цинтии и Винтревена из «Тщетных упований», — пояснил Лютик.
— Неплохо, неплохо… А автор кто?
— Я.
— Очень мило, — повторил председатель, — и еще раз широко повел рукой, видно, это был его излюбленный жест, — благодарю и прошу к столу.
— Сражен вашим гостеприимством, — сквозь зубы сказал Лютик, — садись, Эсси… Эсси?
* * *
— Это ваше дело, — Лютик упрямо наклонил голову, — хотите, умирайте здесь. За этими чертовыми столами, мордой в салатах. А я пошел… может еще успею донести ее…
— Воля ваша… Но вас убьют на улице.
— Никто не посмеет нас тронуть. Никто не подойдет. Я знаю людей не хуже вашего.