— Да-да, — сказал Хэл. — Терри, пойдем.
— Я еще не кончила…
— Я сказал пой-дем!
Теперь настала ее очередь испугаться.
Они сняли в мотеле номер с двумя смежными комнатами. В десять вечера мальчики уже крепко спали в своей, а Терри уснула в другой — для взрослых. На обратном пути из дома в Каско она приняла две таблетки валиума. Чтобы помешать нервам довести ее до мигрени. Последнее время она то и дело принимала валиум. Началось это примерно тогда, когда «Нэшнл аэродайн» уволила Хэла. Последние два года он работал в «Техас инструментс» — на четыре тысячи долларов в год меньше, но это была работа. Он говорил Терри, что им повезло. Она соглашалась. Сколько системных программистов живут сейчас на пособие по безработице, — сказал он. Она согласилась. Дома компании в Арнетт были ничуть не хуже, чем их дом во Фресно, — сказал он. Она согласилась, но он подумал, что, соглашаясь, она кривила душой.
И он терял Денниса. Он чувствовал, как мальчик отдаляется, до времени обретя скорость убегания, — прощай, Деннис, бывай, незнакомец, было очень приятно посидеть с вами в этом купе. Терри сказала, что ей кажется, мальчик курит марихуану. Она иногда улавливает запах. Ты должен поговорить с ним, Хэл. И он согласился, но еще не поговорил.
Мальчики спали. Терри спала. Хэл прошел в ванную, запер дверь, сел на опущенную крышку унитаза и посмотрел на обезьяну.
Было отвратительно ощущать ее в пальцах — этот мягонький бурый короткий мех, там и сям в пролысинах. Он ненавидел ее ухмылку — эта макака ухмыляется будто черномазый, сказал как-то дядя Уилл, но ухмылялась она не как черномазый и даже вообще не по-человечески. Не ухмылка, а оскал, и если повернешь ключ, губы задвигаются, зубы словно вырастут — зубы вампира, губы начнут извиваться, а тарелки — ударяться друг о друга, дурацкая обезьяна, дурацкая заводная обезьяна, дурацкая, дурацкая…
Он уронил ее. У него затряслись руки, и он ее уронил.
Ключ звякнул о выложенный плиткой пол. В тишине звук этот показался оглушительным. А она ухмылялась ему, и ее мутно-янтарные глаза, кукольные глаза, были полны кретиничного злорадства, и медные тарелки разведены, словно чтобы грянуть марш какого-то адского оркестра. На обратной стороне были выдавлены слова «Сделано в Гонконге».
— Ты не можешь быть здесь, — прошептал он. — Я бросил тебя в колодец, когда мне было девять.
Обезьяна ухмылялась ему с пола.
В ночи снаружи черное ведро ветра плеснуло на мотель, и стены задрожали.
Билл, брат Хэла, и жена Билла Колетт на следующий день встретили их у дяди Уилла и тети Иды.
— Тебе не приходило в голову, что смерть родных — довольно паршивый повод для возобновления семейных связей? — спросил его Билл с легкой ухмылкой. Его назвали в честь дяди Уилла. Уилл и Билл, чемпионы родео, говаривал дядя Уилл и трепал Билла по голове. Одно из его присловий… вроде того, что ветер свистит, а самого простого мотивчика не высвистит. Дядя Уилл уже шесть лет как умер, и тетя Ида жила здесь одна, пока на прошлой неделе инсульт не свел ее в могилу. Внезапно, сказал Билл, когда позвонил по междугородней, чтобы сообщить Хэлу об этом. Словно бы он мог предвидеть, словно кто-нибудь мог предвидеть. Умерла она совсем одна.
— Угу, — сказал Хэл, — это мне в голову приходило.
Они вместе поглядели на дом, в котором выросли. Их отец, торговый моряк, словно бы исчез с лица земли, когда они были еще совсем маленькими; Билл утверждал, что помнит его, хотя и смутно, но у Хэла никаких воспоминаний не сохранилось. Их мать умерла, когда Биллу было десять, а Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их на междугородном автобусе, который останавливался в Хартфорде, и они выросли тут, и отсюда отправились в колледжи. Тут было родное место, по которому их томила ностальгическая грусть. Билл остался в Мэне и теперь был преуспевающим адвокатом в Портленде.
Хэл заметил, что Пит направился к ежевичнику с восточной стороны дома, разросшемуся в настоящие джунгли.
— Пит, держись оттуда подальше! — крикнул он ему.
Пит вопросительно оглянулся. Хэл ощутил нахлынувшую на него такую простую любовь к сыну… и внезапно снова подумал об обезьяне.