– Если евреям нельзя трудиться по субботам, не хочет ли он погубить мою душу, поручая эту работу мне?
Раввин, услышав перевод, улыбнулся.
– Он говорит: ему кажется, что ты не очень стремишься сделаться евреем, мастер Коль.
Роб покачал головой.
– В таком случае он совершенно уверен, что ты без всяких опасений можешь трудиться по субботам, ибо их соблюдают лишь евреи. В Трявне ты будешь желанным гостем, говорит он.
Рабейну повел их туда, где будет спать Роб, в дальнюю часть большого коровника.
– В доме учения есть свечи. Но здесь зажигать свечи для чтения нельзя, потому что вокруг сухое сено, – строго предупредил рабейну через Симона и тут же приставил Роба к работе, велев вычистить стойла.
В ту ночь он спал на соломе, а кошка, как лев, охраняла его, устроившись в ногах. Мистрис Баффингтон время от времени покидала Роба, чтобы попугать какую-нибудь мышку, но неизменно возвращалась. В коровнике было темно и влажно, от больших животных шло приятное тепло, и Роб, как только привык к постоянному мычанию коров и к сладковатому запаху навоза, уснул быстро и умиротворенно.
Зима пожаловала в Трявну, отстав от Роба всего на три дня. Ночью повалил снег, и в следующие два дня пушистые снежинки, такие большие, что походили на взбитые сливки, плыли и плыли к земле, иногда сменяясь противным мокрым снегом с пронизывающим ветром. Когда снегопад утих, Робу вручили большую деревянную лопату. Надев еврейскую кожаную шляпу, которую нашел на крючке в коровнике, он помогал другим разгребать сугробы перед дверями всех домов. Высоко над поселком сияли на солнце заснеженные вершины величественных гор, а разминка на свежем воздухе наполнила Роба добрыми предчувствиями. Когда снег разгребли, делать больше стало нечего. Теперь можно было идти в дом учения – барак с тонкими стенами, куда заползал холод, а символический огонь не в силах был ему противостоять; огонек был таким жалким, что люди нередко даже забывали подбрасывать в него топливо. Вокруг грубо сколоченных столов сидели евреи и час за часом учили что-то, при этом громко спорили и даже сердито ссорились друг с другом.
Язык, на котором они говорили, сами евреи называли «наречием». Как объяснил Симон, он состоял из смеси древнееврейских и латинских слов, а также из некоторых выражений, позаимствованных в тех странах, где они жили или часто бывали по делам. Такой язык был словно специально создан для спорщиков, и во время учебы они буквально метали слова друг в друга.
– О чем они так спорят? – спросил Меира Роб, завороженный этим зрелищем.
– О том, как понимать закон.
– А где их книги?
– Они книгами не пользуются. Те, кто знает законы, выучили их со слов своих наставников и запомнили на слух. Так испокон веку повелось. Есть, конечно, Писаный Закон, но с ним надо лишь сверяться. А всякий, кто знает Устный Закон, может быть наставником по толкованию законов – как их толковал его наставник. И таких толкований множество, ведь и наставников очень и очень много. Вот они и спорят между собой. И каждый раз, когда спорят, они узнают о законе немного больше.
С самого начала в Трявне его стали называть мар Ройвен – так звучало «мастер Роберт» в еврейском произношении. Мар Ройвен Цирюльник-хирург. То, что его называли «мар», как и многое другое, отделяло Роба от остальных – евреи называли друг друга «реб», уважительным обращением, которое подчеркивало ученость, но было ниже по статусу, чем «рабейну». В Трявне рабейну был только один.
Странные они были люди, не такие, как он, и по внешнему облику, и по своим обычаям.
– Что у него с волосами? – спросил как-то Меира реб Иоиль Левски Чабан. У Роба, единственного в доме учения, не было пейсов, традиционных для евреев длинных прядей волос, свисающих около ушей.
– Как умеет, так и причесывается. Он же гой86, не такой, как мы, – объяснил Меир.
– Но ведь Симон говорил мне, что этот гой обрезан. Как такое может быть? – вмешался реб Пинхас бен Симеон Молочник.
– Случайность, – пожал плечами Меир. – Я с ним говорил об этом. Здесь нет ничего общего с заветом Авраама87.