Здравствуй, мишка!

Первую черту характера медведя, которую я пытался определить выгодно для себя, я назвал добродушие.

Добродушие... Может быть, точнее было сказать — уравновешенность. Но мне казалось, что природная сила зверя, уверенность, с которой этот зверь шагал по тайге — ведь хозяин в тайге пока он, — не могли не родить особого психического настроя, который у людей мы обычно и называем добродушием. Медведь добродушен, не желает ссориться по пустякам, но памятлив на обиды и зол, когда его вынуждают отступать или защищаться. Добродушие могло родить у зверя и своеобразное доверие к окружающему, пока окружающее не приносит обиды, боли.

Не мог я отказать медведю и в любопытстве. Медведь всеяден. Отсюда и своеобразная широта кругозора, разнообразие кормовых угодий и путей передвижения. Память прочно удерживает все, что уже видел, узнал.

Эти короткие выводы и помогали мне верить, что любая моя встреча со зверем в тайге окончится благополучно. Я постараюсь уважать медведя, хотя и буду все время помнить о тех крайних случаях состояния животного, когда напрочь могут быть забыты все жесты примирения, все предупреждения и возможные мирные исходы.

Крайние случаи остаются.

Медведь-шатун. Поднятый из берлоги зверь, не нашедший новую берлогу или не улегшийся в берлогу с осени от летней и осенней бескормицы. Голодный большой зверь обречен в зимнем лесу на гибель. Нет ягод, нет муравейников, травы, корней, гнилых пней, грибов... По глубокому снегу не загонишь лося. Медведя ждет голодная смерть, и перед этой неизбежной смертью медведь сам несет смерть всему живому.

Голоден и зол зверь при выходе из весенней берлоги. Голод терзает его после долгого зимнего сна. Худые бока, хищный блеск глаз. Не раз видел я останки лосей, сваленных зверем на апрельский наст, и, честно говоря, не очень верил тогда, что весной голодный зверь помнит свои жесты и сигналы предупреждения.

Гон. Период спаривания. Горячие следы самки. Рев дерущихся самцов. И вряд ли разгорячившийся самец будет невозмутимо позировать перед объективом фотоаппарата.

Не очень хотелось мне испытывать терпение и медведицы-матери. Кто ее знает, за кого примет она меня, ревностно оберегая своих медвежат.

А еще больше не хотелось мне встречаться в лесу с медведем, недавно залечившим огнестрельную рану. Я очень верил, верю и сейчас, спустя почти десять лет, что выстрел, рану, боль медведь может помнить очень долго. Помнят по-своему выстрелы и другие животные. Помнят по собственным ранам, по крику боли или предсмертным судорогам собратьев. Но медведь может помнить рану и боль чуть по-другому. Он силен — это нельзя забывать. Наверное, поэтому настоящие таежные охотники до сих пор строго чтят закон: «Оставить в лесу раненого медведя нельзя». Этот закон и от рачительности, бережливости — добро не должно пропадать. Это и от памяти прошлого: сколько раз на памяти любого таежного охотника раненый зверь тут же переходил от обороны к наступлению.

Вот и все мои выводы, которые смог сделать я в лесной деревушке на отгонном пастбище в середине лета 1965 года перед первой тропой в глубь Медвежьего Государства.

До первой тропы по тайге у меня оставалась тогда всего одна ночь. За окном слышались редкие свисточки куликов, напуганных щукой. Щука у самого берега в траве охотилась за мелкой рыбешкой, охотилась ночью при луне, резкими ударами хвоста пугая ночную тишину. Завтра я отведу от берега лодку-долбленку, буду долго брести рядом с лодкой по отмели, пока не окончатся камни, которые могут поцарапать осиновое дно легкой посудинки. Потом возьму в руки весло, и в густом утреннем тумане скроется сзади наша лесная деревушка, скроется мой дом, где на столе у окна останется ждать меня мой дневник.

Завтра, точнее, уже сегодня я сделаю первый шаг туда, где перед большим знаком вопроса стоят два, не совсем обычные здесь, в глухой тайге, понятия: добродушие и доверчивость медведя.

Кто ты?

Всю тропу до Верхнего озера я знал почти наизусть. От лесной деревушки, где жили пастухи, я плыл сначала на лодке. Лодку оставлял в конце озера, на берегу мелкого заросшего залива, и по чуть приметной тропе шел к дальнему таежному озеру, которое и Петро, и Василий называли Верхним. Старая, давно не хоженая лесная дорожка миновала поляну и осторожно пробиралась между двумя угрюмыми елями.

Эти ели всегда казались мне воротами в лес. Здесь я обычно останавливался, курил и только потом шел дальше через густой, слепой ельник. Ельник оканчивался, и очень скоро над тропой нависала высокая и кривая береза с наростом плоского узорчатого гриба. До этой березы было всего пятнадцать минут быстрого шага. И почти сразу за березой встречал я обычно следы медведя.

Сегодняшние свежие следы уже лежали на моей тропе, и я еще раз убедился, что этот медведь выходит на прогулку когда ему вздумается, — по-моему, у него не было никакого определенного распорядка дня. Он мог появиться около березы и днем, и вечером, и утром. Выйдя на тропу, этот зверь брел дальше к болоту, по пути задерживался чуть ли не у каждой кротовой норы, иногда рылся в кустах, сворачивал на лесную поляну и так, не торопясь, добирался до ягодного болота, которое именовалось Первым Сокольим.

Никаких соколов рядом с болотом за все время я так и не увидел, но ягоды на Первом Сокольем были, и медведь их собирал. Густой мокрый мох долго хранил следы зверя. Медведь крутился около ягодных кустов, мял их, обсасывал кисти голубики, обрывал бруснику вместе с листьями и всегда успевал уйти с болота до моего появления.

Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, оценил бы его солидность в пудах: «Медвежонок пудов на пять». Может быть, но меня интересовал прежде всего характер этого зверя. В следах не было последовательности. Медведь крутился по ягоднику бестолково, бродил по своим старым дорогам, где ягоды уже были оборваны, терял здесь много времени, вместо того чтобы пройти сразу чуть дальше.

Не задумывался этот медведь, видимо, и обо мне, не искал встречи с человеком, а мои следы просто игнорировал. Иногда я ждал его у края болота, ждал подолгу, другой раз издали слышал, как брел он по кустам, но увидеть так и не увидел. Позже, изучив пути и время прогулок этого животного, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту. Это был какой-то дурной, бестолковый медведь.