Он усадил маму на кушетку и стал говорить о чуде – поле похорон отца. Он обнял маму за плечи и чувствовал, как у нее вздрагивает спина… Она беззвучно плакала…
Наконец, она, наплакавшись, немного успокоилась и сказала повеселевшим голосом:
– Идем хоть сейчас чайку выпьем из поминальной посуды… Только сам собери на стол, что надо, а то я могу все поминальные чашки – в распыл… в черепки… руки дрожат… без осознания как наше горе тебе принесло счастье…
– Почему только мне?.. – он хотел спросить маму: «а разве ты не чувствуешь чудотворства, чудодейства счастья», но мгновенно осекся от мысли «о вдовьем счастье». – Хорошо, ты посиди, успокойся, а я соберу стол… на чай позову, как только чайник вскипит…
А потом была Третьяковка и зал номер 57, где в стеклянном прозрачном саркофаге выставили на обозрение деревянную статую Николы Можайского высотой 182 сантиметра, на сантиметр выше роста футболиста-хоккеиста Александра, в юности прыгнувшего «выше своей головы», и внутренне гордился что посрамил этим старинную русскую поговорку «выше головы не прыгнешь», мол, знай сверчок свой шесток и не рыпайся, не лезь поперек батьки в пекло. А он рыпнулся, и полез туда, куда мог бы не лезть и не рыпаться, почувствовав внутри себя таинство предопределения, знак Провидения странным образом… Ведь, изберись он в академию в свои сорок лет сразу после блестящей защиты докторской диссертацию на академическом Ученом Совете АН СССР в середине-конце 1980-х, вряд ли он воспылал душой и сердцем спасти своего небесного покровителя св. Николу Можайского из запасников Третьяковки. Но была какая-то знаковая череда внешних необъяснимых событий мистического содержания.
Текст диссертации он написал за два месяца летних каникул в Можайске, когда дядюшка уступил для этой цели свою комнату, открывающуюся в вишневый сад, с его любимой вишней, на месте которой стояла во время оккупации Можайска немецкая пушка и лупила по нашим войскам, наступающим на город со стороны кирпичного завода. Но не это было главное, тогда дядька, нахваливающий племянника за целеустремленность, поведал о заповедном. Он, вернувшись с фронта, мог бы продолжить военную карьеру, доучившись в военной академии Куйбышева, потом то, да се, академия Генерального штаба. Ведь дядька чувствовал свои недюжинные таланты художника, архитектора, геометра, математика, но сермяжная жизнь повернула оглобли судьбы в свою сторону. Его отца, простого стрелочника на станции, арестовали и отправили в лагерь лихие опера, практически, за то, что тот уже глубоким стариком продолжал работать при немцах на железной дороге и был принудительно назначен старостой нескольких улиц, примыкающих к железной дороге и чугунному мосту возле его дома. А куда тому деваться, если лихие люди сообщили оккупантам, что у старика-отца – сыновья коммунисты, один офицер на фронт, а другой, с бронью, в оборонном секретном вузе учится. Старика в лагере Коми быстро сгноили, умер от голода и голодных болезней. Разумеется, после разобрались, реабилитировали отца Василия Тимофеевича, после ходатайств сыновей-коммунистов, дядюшки Александра Васильевича и Николая Васильевича.
Но Александра тогда в рассказе дядюшки поразило не то, как внешние обстоятельства определяют новый вектор судьбы, дают новый чудотворный разворот судьбоносных событий. Дядька рассказывал:
– Конечно, мог бы и академию докончить, собрав нужные документы от можайских органов и свидетельства соседей и прочих людей в том, что невиновен отец, наоборот, помогал, как мог, всем нашим в оккупации, длившейся всего – ничего, пару месяцев с копейками… Но доказывать, тратить последние силы, чтобы продолжить накатанную военную картину…
– И ты подался в политех на последние курсы, диплом, потом в аспирантуру к Громову…
– Это то, что ты знаешь, все знают, Саня… А я тогда кроме злости на обстоятельства, при вопиющей невиновности отца, почувствовал какой-то дикий душевный творческий рывок… И доучился, и с отличием закончил вуз, и в аспирантуру к корифею Громову поступил, сдав все вступительные экзамены на пятерки… Но есть тайна тайн… таинство… мистика…
– Тайна? Таинство? Мистика?
– У меня, дипломника, аспиранта пробился дремавший дар художника, но особый, я бы сказал художника-геометра, художника, увидевшего мистику перспектив тайных измерений – не трехмерного изображения, а многомерного…
– Что выход в тонкие слои времени?..
– Что-то вроде этого… В многомерном временном пространстве отражается то, что не видно в трехмерном рисунке… А я дипломником и аспирантом, помимо многих карандашных портретов и пейзажей, сделал несколько картин пастелью, акварелью, маслом…
– А как же ты убедился в многомерности эффекта изображения на плоскостных картинах?
– Я ведь увидел аспирантом тайны передачи перспективы, обучаясь у Громова, первого доктора технических наук по начертательной геометрии, между прочим…
– Он первым увидел твои картины и оценил?.. Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благослови…
– Нет, не первым… Одним из первых…
– А первые кто?.. Сколько картина с многомерной перспективой ты нарисовал… Где они?..
– Раздарил…
ebooksa