Поэтому иногда возникает впечатление, что человек равнодушный, хладнокровный или скучающий воспринимает внутреннюю пустоту, которую он все же иногда замечает, не как призыв к более экзистенциальному устройству своей жизни (или вообще к ее устройству), а как ошибку, и именно здесь происходит опасный поворот. Вместо того, чтобы напрячь свои силы и дать ответ пустоте или хотя бы попытаться это сделать, человек жалуется, ждет помощи (например, ждет кажущегося спасительным диагноза, в котором будет сказано, что эта пустота не его проблема, а только выражение психического расстройства, нуждающегося в лечении) и таким образом все дальше удаляется от экзистенциального призыва, который предъявляет ему эта пустота.
Обращает на себя внимание также и то, что большая часть индустрии психологических программ и самопомощи питается именно той неуверенностью, которая вырастает из отказа от дружбы с миром, и, таким образом, она сама немедленно попадает в список отвлекающих трюков индустриального общества и общества потребления. Поэтому опять-таки не является совпадением то, что растущий экзистенциальный вакуум встречается на определенном временном отрезке с необъятным количеством психологических тренингов и предложений самопомощи при часто смутных симптомах страдания от якобы бессмысленной жизни. Но и здесь мы видим то, о чем уже упоминали на примере эгоистической жизненной позиции: мы путаем симптом, причину и основание, если заняты лишь вопросом о том, как мы чувствуем, а не
В отстраненности и попытке каким-либо образом избавиться от ощущения внутренней пустоты (за исключением тех случаев, где она действительно возникает) находится один из корней проблемы. Когда мы больше не видим, зачем мы нужны и где наше место, альтернативное содержание может заполнить пустоты в нашей жизни, но только временно, как и различные психотехники.
Ведь тому, что мы потеряли, не может быть простой замены – наша природа не позволяет забывать так легко, голос нашего сердца не обмануть так быстро. Утерянная надежда не перестает быть надеждой, а упущенное добро остается необходимым (но все же упущенным) добром – не оно бросило нас в беде, а мы его. Может быть, нам не хватило доверия; а может быть, это был страх перед личной или совместной ответственностью либо «усилий» что-то привнести в мир или осуществить то, чего не было бы без нашего участия и чего по факту так и не случилось. Так или иначе, мы поставили на кон самую важную дружбу, которая только бывает, – нашу дружбу с миром.
Отвлечение и простое удовлетворение потребностей или попытки обменять чувство потерянной дружбы на ощущение счастья иного масштаба, таким образом, не являются альтернативами, ведь это две абсолютно разные вещи – чувствуем ли мы себя хорошо или хороши ли мы для чего-то. Первое может подарить нам кратковременное удовлетворение и чувство довольства; это радостно, и этим хочется наслаждаться. Но это чувство неустойчиво. Как научные исследования, так и повседневный опыт говорят скорее о том, что разрыв с миром переживается не так легко; и эта боль будет держаться до тех пор, пока мы снова не воссоединимся с миром, то есть пока не соединится то, что изначально принадлежит друг другу.
С другой стороны, если, расторгнув дружбу с миром, человек будет жить только для себя и ему будет важно лишь его собственное самочувствие, проблема не будет решена уже потому, что он будет обманывать себя любой ценой, чтобы испытать утраченное и желанное чувство счастья. А основание для счастья будет отступать все дальше и когда-то исчезнет совсем, а с ним исчезнет и источник счастья. То, что останется, можно наблюдать на любом сеансе консультации, – нередко это капризы и требования, которые властно контролируют жизнь отчаявшегося человека. Но на капризы нельзя положиться. Это призрачные и неблагодарные гости, иногда приятные, иногда нет, но в любом случае они не оставляют за собой ничего долговечного и ценного. Поэтому тот, кто строит свою жизнь из недостатка смысла, основываясь на идее, что дело исключительно в его довольстве, строит её на песке и делает себя зависимым от ощущений, которые в норме должны быть следствием того, что
Таким образом, человека, который перестал руководствоваться ценностями как основой для дружбы с миром и начал искать прибежища в непосредственном стремлении к хорошему самочувствию, бросает из стороны в сторону между фазой кратковременного удовлетворения и периодом длительного ожидания. Раньше или позже появятся скука, привыкание и пресыщение – и, возможно, человек начнет подозревать, что это не может быть всем, что ожидает от нас жизнь.
У многих людей это подозрение появляется, прежде всего, не только тогда, когда возникают привыкание и пресыщение, но и когда они наталкиваются на границы своего бытия. Возможно, они понимают, что приближаются к закату своей жизни или уже пришли к пониманию этого, и именно в этот момент происходит болезненное осознание, что так не будет длиться вечно, потому что однажды завтра не наступит. Тут, наконец, уходит то, что Макс Шелер называл «метафизическим легкомыслием»[19]. Часто возникает вопрос «И это всё, что было?», и появляется не только разочарование жизнью, но и собой: «И это всё, что я оставлю после себя? Бесконечный поиск своего счастья, которое так и не наступило? Что после меня останется?»
Когда человек наконец осознает факт своей смертности, обязательно возникает нечто безоговорочно экзистенциальное, ведь именно этот реальный факт самым радикальным образом ставит вопрос о равнодушии, лени и концентрации лишь на самом себе как центре бытия.
Тут снова наблюдается парадокс: психологическое исследование показывает, что именно равнодушные и отстраненные люди гораздо сильнее, чем остальные, мучаются от страха смерти[20]. Это странно уже потому, что отстраненный человек считает, что в его жизни нет особого смысла, в ней якобы есть плохие и хорошие моменты, но, в общем-то, какого-то глубокого значения или смысла нет. Зачем же тогда ему цепляться за существование, которое он переживает как сравнительно бессмысленное, и сильно бояться своего конца, вместо того чтобы держаться за жизнь, в которой есть ценность и смысл, которая богата впечатлениями и подарками, и поэтому в ней гораздо больше того, что можно было бы испытать и разделить, по сравнению со временем, отведенным человеку?
Возможно, здесь также играет роль надежда, которая никогда не утрачивается полностью, надежда на то, что когда-нибудь обнаружится тот потерянный смысл, который так сильно держит человека в его жизни. Обещание надежды еще не выполнено, но, возможно, однажды это произойдет. Смертность человека ставит эту надежду под угрозу: возможно, это «когда-нибудь» никогда не наступит. Она дает нам понять: в нашем распоряжении нет вечности, поэтому невозможно постоянно откладывать дружбу с жизнью.
Так или иначе, учитывая наш интерес к жизни, мы не можем не считаться с фактом ограниченности нашего времени уже только потому, что смертность наряду с заботой, которой нас окружили в детстве, является одной из неотъемлемых характеристик нашего существования. В любом случае, мы не можем утверждать, что жизненная модель, предполагающая бесконечное количество времени, реалистична, это крайне сомнительно.
Возможно, и поэтому ранние экзистенциальные философы и психологи придавали конечности бытия не меньшее значение, чем самой жизни. Более того, они исходили из идеи о том, что мы можем начать вести и понимать жизнь правильно только тогда, когда примем в расчет нашу смертность[21]. Ведь благодаря конечности жизненное время, данное нам, приобретает непосредственную положительную серьезность, значимость и требовательность, которые в ином случае нужно было бы привязывать к определенным условиям, а их для начала необходимо было бы определить. И даже если бы мы их определили, у нас бы не было полной уверенности, что они верны и вообще есть. Но если мы существуем в этой жизни как временные ее участники, вышеназванное отношение к миру приобретает новую глубину и требовательность.
Говоря конкретнее, только тогда, собственно, и появляются жизненные вопросы. Например, когда человек осознает конечность не только жизни в целом, но и отдельных жизненных периодов и начинает думать о том, о чем никогда не думал раньше: что нам следует сегодня сделать, совершить и решить, если мы посмотрим на это с позиции того, кто будет оглядываться назад на свое прошлое? Что нам следует сделать, чтобы что-то улучшилось или не улучшилось благодаря нашим решениям и действиям? Все это говорит нам: мы можем поступить по-другому. Конечность и безвозвратность наших дней делает значительной и весомой нашу способность менять поведение, а в повседневной суете эта значительность легко ускользает от нас. Наши действия влияют не только на нашу актуальную жизненную ситуацию и наше окружение, в итоге они также составляют нашу жизненную историю, то есть являются нашими собственными следами, которые мы оставляем в этом мире как индивидуумы. Возможность формировать эти следы сегодня – это наша свобода. Ведь именно знание о конечности бытия подгоняет человека определить направление своей жизни, причем не просто какое-то, а в идеале такое, о котором честно можно будет сказать: «Хорошо, что я выбрал его»[22].
Это основополагающее знание также дает нам понять, что наше жизненное время не просто используется и уходит, образно выражаясь, из субстанции жизни может возникнуть хороший продукт, так же как из воска свечи (нашей жизни) возникает свечение (наша деятельность)[23]. Возможно, мы также осознаем, что жизнь предлагает много возможностей смысла, дает много запросов. Возможности смысла хотят быть реализованными, а запросы требуют реакции, иначе они так и останутся возможностями, которые мы в худшем случае заберем с собой неиспользованными в могилу, как воск, который так и не стал свечой.
И тогда мы осознаем: будучи смертными, мы не располагаем такой роскошью, как вечная отсрочка начала активной и ответственной жизненной деятельности. Нет генеральной репетиции жизни; мы уже включены в эту жизнь. С этим некая часть свободы и отстраненности исчезает, но оставшаяся свобода и требование жизни весят гораздо больше. Мы не можем позволить себе попусту тратить жизнь, как будто она никогда не кончится. С такой точки зрения мы получаем больше свободы именно благодаря нашей смертности, так как каждому человеку должно быть понятно, что при таких условиях мы освобождены от проектов или требований, которые не считаем экзистенциальными и не соответствующими нашей сущности и нашим задачам, то есть для которых мы, в общем-то, не созданы и поэтому не ответственны за них.
С этой позиции знание об ограниченности жизненного времени дает нам право, а говоря точнее, даже обязанность на автономию и самообеспечение. Оно освобождает нас от мнимых принуждений и в той же мере возлагает ответственность за то, что мы будем делать с этой свободой и с этим временем.
Наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на те дела, что нужно. […] Не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от завтрашнего. Иначе, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится. Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше.[24]
Кто же не признаёт факта своей смертности, тот отрицает этим второй неоспоримый момент своего бытия. Первый – это принятая нами забота и любовь в начале нашего жизненного пути; второй – это ограниченность жизненного пути во времени и возникающая отсуда ответственность сознательно обходиться с ним и нашими возможностями. Кем я хочу быть? Что однажды станет правдой обо мне? Что я буду направлять в мир, что делать, что оставлю после себя? На эти вопросы можно дать ответ. Но только если мы будем учитывать личную и совместную ответственность, возложенную на нас этими вопросами. В противном случае жизнь, якобы бессмысленная и не предъявляющая нам требований, ввиду своей конечности, станет раной, которая вряд ли затянется, это будет безрадостный поиск быстрых и легких развлечений, которые жизнь нам дает не так часто и не в таком количестве, как того хотелось бы. Возможно, это еще одно указание на факт, кажущийся поначалу парадоксальным, что люди, которые оценивают свою жизнь как относительно бессмысленную, мучаются от страха смерти больше, чем те, кто готов ежедневно открыто отвечать на многочисленные вопросы смысла.
ebooksa