У меня такое ощущение, что моя голова сейчас расколется на две части. По горлу поднимается желчь. Я хочу, чтобы он замолчал. Перекатившись на спину, я поднимаю руку. С меня хватит.
– Я больше не хочу ничего знать.
Но тишина еще хуже. Мне нужно знать! Знать, что я сделала, или никогда не смогу уважать себя.
– Рассказывай, – выдавливаю я из себя.
– Это твой отец сломал тебе запястье.
Тут я больше не могу сдерживаться. Меня заполняет смесь из гнева и горечи, вызывая слезы. Я не хотела принимать очевидное и убеждала себя, что папа поступил так с Дилан сгоряча, но в глубине души что-то подсказывало мне, точно так же, как подсказало приехать сюда, что в нашей семье что-то не так.
– Как это случилось? – Я вытираю слезы, но они текут и текут.
– Меня там не было. Тогда мы еще не были знакомы, ты сама мне об этом рассказала. У тебя были проблемы со сном, ты спустилась вниз и увидела отца с женщиной. Та женщина заплатила ему, чтобы он развалил дело о наркотиках в отношении ее сына.
– Он брал взятки?
Истон мрачно кивает.
– И я что-то предъявила ему?
– Нет. Ты пошла к своей сестре Паркер, которая сказала тебе идти домой и делать вид, будто ничего не произошло.
– Но я не стала этого делать. – Сердце колотится с бешеной скоростью. Внутри растет уверенность. Я не помню ничего из того, что рассказывает мне Ист, но чувствую, что все это правда. Зачем бы он стал врать мне о таких гадких вещах.
– Все верно. А потом ты застала его за получением еще одной взятки, хотела убежать в дом, но он поймал тебя. Ты говорила, он был очень сердит, но сломал тебе запястье случайно. А потом упаковал твои вещи и отправил тебя в школу-пансион. Ты так и проходила три недели с переломанным запястьем. Вот откуда этот искривленный шрам. Врачам пришлось сломать его заново, чтобы кость правильно срослась.
Я прикрываю глаза тем самым запястьем со шрамом и перестаю сопротивляться слезам. Я не смогла бы их остановить, даже если бы очень захотела. Оказывается, мой мозг не хотел вспоминать, что отец нанес мне увечье, а семья отвернулась от меня. Боль в груди сильнее той, что я почувствовала, очнувшись в больничной палате. Такое ощущение, что кто-то влез внутрь меня, сломал каждое ребро, а потом воткнул зазубренный конец одного из них прямо мне в сердце.
– Я хочу перестать плакать, – всхлипываю я.
– Ох, черт, детка! Плачь, сколько хочешь. – Раздается шорох, и вот ко мне прижимается упругое горячее тело. Истон поворачивает мое лицо к своей груди и гладит меня по спине. – Плачь, сколько хочешь.
Я рыдаю, кажется, целую вечность. Когда мои бесконечные слезы высыхают, а плач превращается в судорожные вздохи, Истон спрашивает:
– Ты боишься находиться дома?
– Я боюсь не за себя, а за Дилан. Сегодня было совсем страшно. Дилан нужно принимать лекарства, но, как я поняла, она этого не сделала. Мы поссорились за столом, Дилан сердилась, что я вернулась домой. Она выругалась, и папа вышел из себя, принес ее таблетки и силой заставил их проглотить. Это было… чудовищно. – Я останавливаюсь, давясь этим воспоминанием. – Он с такой силой сжимал ее челюсть!