Шешель и шельма

От назойливости этих ощущений Шешель буквально зверел, но сделать с ними ничего не мог. Осталось только признать собственное поражение и сбежать на службу, где отвлечься от подобных чувств и мыслей было куда как проще.

И мир явно услышал просьбу следователя, желавшего хотя бы временно забыться в работе: день выдался насыщенным. Сначала Стеван принялся обзванивать пострадавших от рук мошенниц мужчин и расспрашивать их о посещении известного ресторана. Таким нехитрым способом удалось сократить число возможных жертв до восьми человек. Однако на этом мысль останавливалась, потому что предъявить госпоже Янич по-прежнему было нечего: по заверениям фиолетовых специалистов, эта ее маскировка меняла не только лицо, но и папиллярный узор, и ауру — подлинный магический шедевр. И это, безусловно, вызывало восхищение и уважение, но не давало ответа на самый важный вопрос: а Шешелю-то что со всем этим делать?

Немного поднял настроение ответ, пришедший из Регидона. Заокеанские коллеги буквально горели желанием поскорее спихнуть гиблое дело, тем более если принимающая сторона так любезно согласилась оплатить транспортировку. Обещали в ближайшем будущем прислать и тело, и все материалы, и заодно — результаты экспертиз. Правда, ждать предстояло еще несколько дней, но это мелочи, все равно Гожкович продолжал где-то прятаться.

А потом заскучавшего было следователя развлекли другие жители славного города Беряны, и Стеван втянулся в рутину. Так что в состоянии своего обычного деятельного оживления господин Сыщик пребывал до самого вечера. До тех пор, пока не отправился провожать буйного задержанного в изолятор, составив компанию умотавшимся за день стражам.

Нет, сдали его честь по чести, без вопросов, и засадили в пятую, выполнявшую функции карцера для особо буйных: из мебели там имелись только намертво прикрученная к полу койка да жестяной туалет, бить и громыхать нечем, да еще располагалась камера в дальнем углу и имела самую хорошую звукоизоляцию. Потом дежурная смена отчиталась о том, что его, Шешеля, задержанные ведут себя прилично. Даже пошутили, но как-то вяло, без огонька.

А вот потом, когда Стеван уже вышел, его за дверью изолятора окликнул Тримир Бажич, чья смена снова совпала с визитом следователя.

— Ты чего пост покидаешь? — со смешком укорил его сыщик.

— Да я ненадолго, — отмахнулся тот: Бажич прекрасно знал, что Шешель — не крючкотвор и жаловаться на такое нарушение устава не побежит. — Слушай, я что сказать хотел… Ты бы с девицей этой как-то того, помягче, а?

— С какой девицей? — «Помягче» настолько озадачило не склонного к жестокости и рукоприкладству с задержанными следователя, что он сперва и не понял, о ком вообще идет речь.

— Ну этой, Кокетка которая. Янич.

— А что я с ней сделал? — еще больше растерялся Шешель. — Что, неужели жаловалась на побои?

— Да ни на что она не жаловалась, — поморщился Бажич. — И я уж не знаю, что ты с ней там делал, только… ты как третьего дня от нее вышел, так бедняжка полночи потом прорыдала.

— Тримир, ну ты меня знаешь, я ее и пальцем не трогал! — опешил Стеван.

— Да слышали мы, как ты ее… не трогал, — вздохнул стражник. — Нет, ты не подумай, я ж не о том. Оно тебе, конечно, виднее, как ее ловить было и все такое. Но а все-таки — помягче бы ты с ней, а? Язык у тебя иной раз что бритва, а она… Ну преступница, ну ладно, но все равно — влюбленная женщина, зачем лишний раз обижать-то?

— Погоди, Тримир, тебе что, голову напекло? Или ты поддал в честь какого-то праздника? — едко спросил Стеван. — Какая влюбленная женщина, что ты несешь?!

— Хороший ты следак, Шешель. Очень хороший. Но только на всю голову. Ты как-нибудь попробуй, что ли, на людей как на людей смотреть, а не на фигурантов уголовного дела, — припечатав следователя такой философской сентенцией, Бажич махнул рукой ошеломленному собеседнику и поспешно скрылся за дверью изолятора, пока Стеван не опомнился.

Впрочем, мог не особо спешить, потому что более-менее опомнился Шешель только у себя в кабинете, когда сел за стол и машинально начал оформлять документы по последнему задержанному.

Причем Стеван затруднялся вот так, с ходу определить, что его впечатлило больше: форма заявления, потому что прежде Бажич не рвался никого воспитывать, да еще в таком тоне, или суть. Наверное, последнее, поскольку это было настолько просто и вместе с тем неожиданно, что упало на Шешеля как кирпич на голову посреди открытого ноля.

Любовь и ревность в практике следователя встречались часто, уверенно занимая место лидера среди возможных мотивов преступлений рядом с корыстью. И в случае с Чарген этот мотив с лихвой объяснял все мелкие и крупные странности ее поведения. В конце концов, она даже аферы свои проворачивала скорее из любви к семье, чем из жажды наживы: жила мошенница скромно и явно не питала страсти к красивой жизни и многозначным суммам. Наворотить глупостей, влюбившись в того, в кого не следовало, — да, это прекрасно сочеталось с горячей ромальской кровью и бедовой наследственностью ее матери, наступившей в молодости на те же грабли, только с другим итогом.

Но все равно сознавать это было странно. Потому что… ну ладно, влюбилась, но — в него? С чего бы вдруг? А сильнее всего Стевана настораживала собственная реакция на это открытие. Потому что оно по непонятной причине поднимало настроение. То есть, наоборот, по вполне понятной, но вот об этом думать уже совсем не хотелось.