– В том, что порядок Небес поколеблен, природа вещей испорчена, труды небесные не имеют завершения, стада разбегаются, птицы кричат по ночам, огонь сжигает деревья и травы, гибнут даже гады и насекомые, виноваты те, кто взялся устанавливать порядок среди людей.
– Так что же мне делать? – спросил Облачный Полководец.
– Ах! Бросьте все и уходите, – отвечал Хун Мын.
– С вами, равный Небу, тяжело говорить. Скажите еще хотя бы слово.
– Ах! – отвечал Хун Мын. – Пестуйте свое сердце, пребывайте в недеянии, и вещи все свершат сами по себе. Отриньте свое тело, отбросьте свое зрение и слух, забудьте и о людях, и о вещах, слейтесь с беспредельным, освободите свое сердце, отпустите на волю свой дух, исчезните, словно в вас не стало души. «Все сущее сменяет друг друга в неисчерпаемом многообразии, и каждая вещь возвращается к истоку, возвращается к истоку!» Пусть не останется в вас ни грана знания, погрузитесь в бездонный хаос и существуйте так вовеки. Если ж будете пытаться это понять, отдалитесь от этого. Не спрашивайте же его имени, не допытывайтесь его свойств, и все сущее будет рождаться само собой.
– Вы, равный Небу, ниспослали мне совершенство, наставили меня безмолвием, – сказал Облачный Полководец.
С этими словами он дважды поклонился до земли, попрощался и полетел дальше».
Заключение по данному аспекту даосской философии выглядит отрицательным. «Не стоит переживать». «Ничего делать не стоит, все свершится само собой». Наравне со всеми истинными мистиками эти даосские философы находили удовлетворение в мистическом процессе как таковом. Они не испытывали потребности в поступках и вознаграждениях, необходимых обычным людям. Таким образом, нам говорят, что, когда Чжуан-цзы пригласили на должность главного министра царства Чу, он с улыбкой отказался оставить свое занятие рыбной ловлей. В книге «Чжуан-цзы» говорится нам, что после того, как Ле-цзы посетило озарение, он «пошел домой и на протяжении трех лет из него не выходил… Его совсем не интересовало, что тогда происходило вокруг… Он превратился в нечто вроде мертвого тела, погрузился в себя, несмотря на все попытки вывести его из такого состояния, и оставался он в нем до конца своей жизни».
Такие персонажи служат иллюстрацией утверждения о том, что «совершенный муж ничего не делает, а великий мудрец ничего не изобретает; они просто размышляют о мироздании». Они представляют то, что мы можем назвать «умозрительным» аспектом даосизма. Такие посвященные мистики встречаются крайне редко, и вряд ли их насчитывалось много даже среди самых древних даосов.
Заключение в теории созерцательного даосизма выглядит совершенно ясным. Не следует переживать по поводу земной власти, положения в обществе или почестей. Для этого можно было отправиться в безлюдное место в качестве отшельника или, если сохранилось желание остаться среди людей, можно было с полным равнодушием воспринимать их отношение к себе. По этому поводу в «Лао-цзы» говорится: «Я говорю о знании – самом простом и доступном, я говорю о пути – самом простом и естественном. Но никто из людей не в состоянии это понять, никто из них не в состоянии начать действовать так. Они полагаются на слова и преклоняются перед конкретными делами, ибо они не знают истины и потому они не знают и самих себя. Тот, кто познал себя, тих и незаметен, и это потому, что он дорожит собой. Вот почему мудрый носит простые одежды, а драгоценную яшму скрывает внутри».
Теперь становится очень удобно говорить о безразличии к мнению окружающих, об отсутствии каких-либо устремлений, о полной пассивности, о согласии с самым низким положением в обществе и всем тому подобном. Но людям быстро надоедает такое положение вещей. И в своем подавляющем большинстве даосы оставались людьми, как бы они ни пытались ими не быть. Как бы то ни было, в их трудах постоянно встречаются высказывания по поводу того, что, пребывая в полном отстранении от дел, даосский мудрец на самом деле делает все; полностью обессиленный, он берет верх над сильным противником; при всем своем смирении он становится правителем Поднебесной. Даосизм перестает существовать как нечто «созерцательное». Его проповедники переходят к «целесообразной» деятельности.
Первый шаг на пути к такому радикальному переходу мог исходить от приверженцев мистики. Дао по-прежнему считается абсолютом, всеобщностью сущего. Если кто-то считает себя простой молекулой его, тогда понятно: что бы с ним ни случилось, ему самому от всего этого никак не избавиться. Человеку остается только лишь слиться с Дао; Лао-цзы нас предупреждает по этому поводу вот так:
Таким у даосов выглядит перевоплощение. Слившемуся с Дао человеку не грозит боль, так как он не признает никакой боли. Не чувствующий боли человек становится неуязвимым. Неуязвимый человек становится сильнее тех, кто захочет причинить ему боль. Поэтому он считается самым главным и сильным среди всех живых существ. Такое мастерское перевоплощение производится множеством способов. Даосский мудрец не вынашивает никаких честолюбивых намерений; поэтому никакие неудачи ему не страшны. С кем никогда не случаются неудачи, тот всегда добивается успеха. А кто всегда добивается успеха, считается всесильным человеком.
Сила даосского мудреца на самом деле далеко превосходит величайшую силу, на которую, как считается, способны обычные люди. Поскольку он заодно с Дао, он сам
Следует особо отметить, что даже такая логика может показаться обманчивой, и при этом человек оказывается в плену иллюзий, будто он на самом деле пребывает в «согласии с бытием», а некий канал для передачи всех сил вселенной служит великим подспорьем для укрепления веры в собственные силы и положения в обществе. Такая иллюзия гораздо мощнее, чем простое увещевание самого себя в том, что «день ото дня мне становится жить все лучше и лучше». Тем самым убежденный даос сможет тщательно рассчитать собственные особенности, чтобы произвести впечатление на окружающих людей и убедить их в своих собственных, ни с кем не сравнимых способностях мудреца.
В даосских трудах говорится о разнообразных мудрецах, как древних, так и современных, кто отказался от должности главного министра и даже погнушался предложением престола; и у нас появляются все основания полагать, что даос считает ниже своего достоинства тщеславие временного правителя. Тем не менее мы к тому же находим многочисленные высказывания, посвященные искусству «управления Поднебесной». Вполне банально просматривается человеческая сущность даосов, в глубине души мечтающих принять участие в борьбе, происходившей между представителями разнообразных философских школ, основатели которых пытались указывать путь к объединению китайского мира в настоящую империю. Иногда оказывается так, что тот или иной даос становится главным министром при правителе, но обычно даосский мудрец сам выступает в роли правителя.
По-человечески выглядит естественной для даоса тяга к власти. Он знал, как людям следует поступать, чтобы обрести счастье; им следовало просто оставаться в состоянии изначальной простоты. Поэтому в трактате «Лао-цзы» сказано: «…мудрый в жизни руководствуется следующим: делает свое сердце пустым и открытым, а наполняет свой желудок. Желания свои размягчает, а укрепляет свой дух. Другим же говорит только: «Освободитесь от своих познаний, освободитесь от стремления иметь». Тот, кто наставляет людей: «Набирайтесь ума!» – сам-то не может быть умным. Когда ты действуешь свободно, без задних мыслей, только тогда ты не связан ничем». А в «Чжуан-цзы» мы читаем что «достойные мужи в старину… считали наказания содержанием государственного управления, и поэтому пользовались полной свободой в вынесении смертного приговора».
Из-за этого мы далеко ушли от даосского догмата с провозглашением неприкосновенности личной свободы. Здесь только даосский мудрец пользуется свободой. Напомним, однако, что мудрец управляет государством в интересах народа в целом. Но от этого одни только беды. В ряде высказываний мы узнаем, что мудреца отличает сострадание, но в «Лао-цзы» и сказано, что Дао, с которого он берет пример, стоит выше такой эмоции. В «Чжуан-цзы» понятие Дао представлено в следующем виде: «Мой Владыка! Мой Владыка! Вы уничтожаете все вокруг, и все же не считаетесь жестоким; Вы приносите пользу десяти тысячам поколений, и все-таки не становитесь добродетельным». В «Лао-цзы» читаем: «Небо и Земля лишены сострадания, вся тьма вещей для них подобна соломенному чучелу собаки, что используют при жертвоприношениях. И мудрый не имеет сострадания, он понимает, что все люди – и родные, и близкие – подобны «соломенной собаке».
Такая концепция грозила, если бы вдруг она попалась на глаза порочных людей, действительно ужасающими последствиями. Ведь просвещенный даос стоит выше понятия добра и зла; для него – они всего лишь пустой звук слов, произносимых людьми неграмотными и глупыми. По собственной прихоти он способен разрушить город и истребить всех его жителей с сосредоточенной яростью тайфуна. И почувствует при этом не больше угрызений совести, чем величественное солнце, освещающее картину опустошения после бури. В конце-то концов, и жизнь и смерть, созидание и разрушение считаются проявлениями стройного порядка вселенной, хорошего уже тем, что он существует, и тем, что существует как таковой.
В этой концепции даосского мудреца он со своим учением выпустил на человечество существо, которое с полным на то основанием можно назвать чудовищем. По любым человеческим меркам он выглядит существом недостижимым и неподвижным; на него нельзя повлиять любовью или ненавистью, страхом или расчетом на выгоду, жалостью или восхищением. К счастью, эта концепция редко проявлялась во плоти; но не приходится сомневаться в том, что кое-кто из деспотически настроенных китайских императоров получал вдохновение, чтобы не сказать испытывал опьянение, следуя такому идеалу. По иронии судьбы даосизм, в корне своем кажущийся учением настолько анархическим, должен был превратиться в учение, тесно связанное с практикой китайской власти. Его слияние с властью получило настолько широкое распространение, что в знаменитом трактате времен династии Хань его автор описал даосизм как «теоретический метод правителя во время своего пребывания на престоле».