Мэн-цзы говорит, что ему нужно сдерживать свои желания до того предела, который составляет один только здравый смысл. Человек, преследующий слишком много целей, только понапрасну будоражит свой рассудок и рискует ничего из задуманного не достигнуть. Но при всем при этом ничего предосудительного в желаниях как таковых Мэн-цзы не видит. Во время знаменитой беседы Мэн-цзы с лянским царем тот признается, что считает себя неспособным к воплощению в жизнь конфуцианских идеалов, потому что стыдится признаться в многочисленных пагубных пристрастиях – тяге к доблести, музыке, богатству, к женщинам. Мэн-цзы уверяет его, однако, в совершенной естественности таких пристрастий, а также в том, что они не принесут ничего страшного, если царь, следуя естественным порывам человеческого сочувствия, позволит своему народу тоже получать от них удовольствие. Тем самым воспитание доблести будет служить защите его государства и народа; ему следует позаботиться о том, чтобы его народ точно так же, как он сам, получил возможность наслаждаться музыкой и хозяйственным ведением; и, раз уж ему так нравится общение с женщинами, царь должен позаботиться о появлении у его народа возможности создавать семьи и совокупляться в свое удовольствие.
Мы знаем, что Мо-цзы предлагал избавиться от всех эмоций. Конфуцианцы считали это одновременно невозможным и нежелательным. Ведь они считали эмоции, если их направить в конструктивное русло, самым надежным средством принуждения к высоконравственному поведению. Они себе не представляли, как можно за счет исключительно умозрительного принципа категории «вселенской любви» Мо-цзы в сложной обстановке заставить человека поступать самоотверженно? Именно поэтому Конфуций настаивал на необходимости «дисциплины посредством
Под «образованием» Мэн-цзы по большому счету подразумевал воспитание у человека нравственных начал. Задачей такого воспитания ставилось предохранение в нетронутом виде изначального человеческого естества. Он сказал: «Людей от птиц и зверей отличает очень немногое; обычные люди эти отличия отвергают, возвышенные люди их берегут». Он продолжает так: «Великим человеком считается тот, кто сохраняет свою детскую душу». Как бы то ни было, но Мэн-цзы признает необходимость воспитания и развития врожденной тяги к нравственности, что он называет «началом» достоинств, именно ради достижения их полной отдачи. Результаты воспитания приходят совсем не сразу в виде нравственного возрождения или вспышки озарения. Наоборот, они видятся итогом суммарных поступков человека в его повседневной жизни. Следовательно, говорит Мэн-цзы, надлежащее воспитание эмоционального естества можно осуществлять только лишь постоянным «накоплением добродетели». Мо-цзы предупредил, что человек должен вести себя нравственно даже в полнейшем одиночестве, так как повсюду «обитают призраки и духи, которым все про всех известно». Мэн-цзы сказал бы, что всегда нужно поступать нравственно, потому что все, совершенное нами, обернется благом или бедой в формировании нашего характера.
Раз уж все люди добры, причем одинаково добры при рождении, откуда берутся злодеи? Мэн-цзы приводит сравнение, которым потом воспользовался Иисус, и обращает внимание на следующее: если посеять одинаковые зерна в нескольких разных местах, то те зерна, что падают в плодородную и достаточно увлажненную почву, принесут богатый урожай. А те, что попали в тощую почву или получали недостаточный полив, большого урожая не дадут. Люди точно так же отличаются в силу разных условий, в которых они воспитывались. Следовательно, решающую роль при взращивании приличного населения играет создание максимально благоприятных условий. Если кому-то хочется, чтобы ребенок разговаривал на наречии Ци, рекомендовал Мэн-цзы, пусть он его отправит в царство Ци, где все вокруг будут общаться на этом наречии. Точно так же всем желающим обрести добродетели хотелось бы посоветовать общаться исключительно с добродетельными людьми. Мудрый правитель, решивший обзавестись добродетельным народом, не обойдется без того, чтобы создать для него условия, в которых нужные добродетели произрастают и расцветают. Ведь крайняя нужда оставляет на рассудке и в душе людей свой страшный след точно так же, как изнуряет их тела.
Так получается, что в разделе философии Мэн-цзы, посвященном человеческому естеству и его психологии, можно отыскать много сходства с представлениями, проповедовавшимися Конфуцием. Великий вклад Мэн-цзы состоит в том, что он проложил и во многом развил догадки, всего лишь намек на которые содержится в высказываниях первого китайского Учителя. Конфуций, однако, как кажется, никогда не говорил с некоей определенностью о доброте человеческого естества. Возможно, такой вопрос просто не возникал; возможно, врожденные осторожность и чувство такта отвратили Конфуция от заявления, которое при толковании в манере крайностей могло бы вызвать нежелательные последствия.
Мэн-цзы, не связанный подобными запретами, развил свою теорию до ее логического предела, и даже за его рамки. Таким образом, он заявил: «Человек есть мера всех вещей». (Сравните с Пифагором.) Другими словами, человеческое врожденное естество не только безупречно, но и представляет собой своего рода микромир, представляющий или содержащий суть всех вещей. Отсюда логически вытекает то, что Мэн-цзы охарактеризовал следующим образом: «Тот, кто познал в совершенстве свое естество, познал Небеса». Значение данных высказываний вызывало бесконечные споры в китайской литературе на протяжении двух тысячелетий. И от нас не требуется здесь пытаться определить, подразумевал ли Мэн-цзы, что кто-то может через одно только самокопание познать природу мироздания вокруг себя, или он просто подразумевал, что кто-то может таким манером познать принципы высокой нравственности, выше которых ничего не существует.
В обоих случаях при таком раскладе Мэн-цзы рвал (подсознательно, разумеется) с Конфуцием, который однозначно причислил размышления к неадекватным занятиям и обратил внимание своих учеников на важность широкого обзора и критического исследования всего происходящего в мире.
Можно привести еще несколько высказываний из трактата «Мэн-цзы», в которых он явно еще дальше отходит от изначального конфуцианского догмата. Определенными аспектами формы, а также содержания этих высказываний предполагается возможность того, что они на самом деле Мэн-цзы не принадлежат, а были добавлены в тексты его бесед позже посторонними людьми. В любом случае они приближаются к способу мышления, называемому «даосизмом», служащему предметом рассмотрения в следующей главе.
Глава 6
Мистический скептицизм даосов
До данного момента мы имели дело по большому счету с единым мнением по проблемам мироздания. Конфуций, Мо-цзы и Мэн-цзы разошлись во мнении по многим вопросам, но они одинаково с большой серьезностью относились к задаче превращения нашего мира в предельно удобное место для жизни людей. Все они полагали, что достойный человек должен готовиться отдать, если потребуется, собственную жизнь ради благополучия человечества. Конфуций, спору нет, на самом деле говорил о необходимости восстановления человеком сил, и он полагал, что удовольствия жизни сами по себе представляются благом; при всем при этом он оставался абсолютно серьезным человеком. По мере развития конфуцианства у его сторонников оставалось все меньше уравновешенности и гибкости, присущих их Учителю. К тому же от человека требовали, чтобы он все полнее посвящал себя установленному кодексу поведения во имя мира, который он не создавал.
Аристократы, понятное дело, такого рода серьезным отношением к делу не отличались; зато они хотели осуществить деспотический контроль над человеком и превратить всех своих вассалов в рядовые пешки для своих игр, которые они затевали ради приобретения политической, военной и экономической мощи. У зажатого между князьями и философами человека оставалось совсем мало шансов для сохранения души в своем собственном единоличном распоряжении.
Поскольку род людской создан таким, какой он есть, остается ждать от него того, что кто-то из его представителей продемонстрирует тягу к мятежу. Они-то и устраивали мятежи; и их восстания легли в основу, на которой выросла весьма заметная и занимательная философия, известная нам под названием «даосизм». Один китайский философ наших дней сказал, что даосизм «представляет собой естественную и неизбежную противоположность самодовольной стадности конфуцианства».
Кое-какие склонности к таким мятежам можно проследить в прошлом Китая во временах еще до появления Конфуция с его учением. Очень трудно было почувствовать себя самостоятельным человеку, жившему в условиях тщательно организованного феодального общества, однако в старинных китайских летописях уже встречается несколько легенд, которые можно считать повестями об отшельниках. В исходном тексте китайской классики под названием «Ицзин» («Книга перемен») мы находим упоминание о «человеке, не находившемся на службе ни у царя, ни у феодала, так как он служил исключительно своим собственным высшим духовным ценностям».
Такой мятеж в самом откровенном виде встречается нам через сотню лет после кончины Конфуция. На память придет упоминание Мэн-цзы о некоем Ян Чу как одном из самых популярных философов его времени, когда он утверждал, будто все, кто не принадлежал к конфуцианцам или монетам, причислялись к последователям Ян Чу. О его представлениях Мэн-цзы говорит только следующее: «Ян придерживается идеи эгоизма. Если ему посулят блага всего мира всего лишь в обмен на волос из его головы, он и то откажется им поделиться». В одном литературном труде периода династии Хань говорится, что сторонники философии Ян Чу выступали с позиции «предохранения целостности человеческой индивидуальности, обитающей в согласии с реальностью и сторонящейся ловушки вещизма».
Существует намного более полный трактат, в котором якобы приводятся слова самого Ян Чу, которые появляются в виде главы даосского труда под названием «Ле-цзы». К несчастью, «Ле-цзы» теперь по большому счету считают подделкой, предположительно состряпанной на много сотен лет позже времен Ян Чу, жившего, как полагают историки, в IV столетии до н. э. Кое-кто из ученых, однако, верит в то, что вразрез с распространенным убеждением в подделке данного труда в целом его раздел, посвященный Ян Чу, может содержать подлинные сведения, сохранившиеся с древнейших времен; эти ученые обращают внимание на то, что в «Ле-цзы» можно отыскать кое-какие высказывания, вполне похожие на речи данного мудреца. Момент выглядит весьма запутанным. Эти разделы «Ле-цзы» могут оказаться не чем иным, как попыткой древних философов восстановить высказывания, которые вполне мог изречь в свое время Ян Чу, а также выразить ощущения, с которых началось зарождение философской мысли даосов. Кто бы ни был их автором, эти высказывания представляют огромный интерес. В «Ле-цзы» мы читаем:
«Ян Чу сказал:
«Человек живет не больше сотни лет, причем сто лет проживает меньше одного человека на тысячу. И даже тот, кому отведено сто лет жизни, половину жизни проводит беспомощным ребенком или стариком с помутившимся рассудком. Из остального времени половину он тратит на сон или впустую на протяжении дневного бодрствования. Еще половину остающегося времени он страдает от боли, недуга, горестей, разочарований, смертей близких людей, утрат, забот и страхов. За десять лет и даже больше у него найдется едва ли один час, который он проживает в покое с собой и окружающим миром, свободным от любых терзаний.
Для чего человеку дается жизнь? Какая от нее для него радость? Дается ли она для красоты и богатства? Или для звука и цвета? Но вот приходит время, когда красота и богатство больше не отвечают потребности души, когда избыток звуков и цвета вызывает только усталость глаз и навязчивый шум в ушах.
Неужели жизнь дана нам ради того, чтобы мы пугливо подчинялись придуманным сановниками законам и боялись предусмотренных ими наказаний, а теперь еще нас побуждают к неистовым поступкам обещаниями наград и земной славы? Мы отдаем себя никому не нужной безумной усобице в погоне за пустой похвалой текущего момента, изобретаем всякие причуды, чтобы хоть как-то сохранить у потомков воспоминания о нашей репутации после нашей же смерти. Мы продвигаемся в мироздании в узком заданном русле, занятые мелкими заботами, бросающимися в глаза и остающимися на слуху, размышляем о наших предубеждениях, проходим мимо радостей жизни, даже не осознавая, что упускаем что-то ценное. Ни на мгновение нам не удается испытать пьянящее действие вина свободы. Мы на самом деле лишены свободы до такой степени, будто лежим на полу темницы, заваленные цепями.