Том 5. Пути небесные

Дама заявилась от барона. Барон дал слово Виктору навещать бедняжку, но у него дела, он извиняется, просил заехать, – она старинный друг барона, вместе работают в приютах. Заговорила Дариньку. «Ну можно ли так сидеть, скучать! День чудесный, морозец легкий… и такая прелесть вдруг скучает! Милочка, побойтесь Бога… нет, я вас насильно вытащу, и барон совершенно прав, вас надо развлекать… девочка такая, в четырех стенах! Все знаю, все истории ваши, и про вашего Виктора, скоро все устроится. Да прелестная-то какая!.. в вас сразу влюбишься, без шуток. Боже, глаза какие!.. Надо показывать себя Москве, а не дичиться…»

Заговорила. Лошади танцевали, не стояли. И Карп, и все смотрели, – шик какой!

Бульварами, Тверской, к театрам. Проехали Петровкой. Вернулись на Кузнецкий мост… Какие магазины, роскошь, моды! На углу был дом барона. На Лубянку. Никольской и Рядами. Охотным рядом, Остановись! Кажется, 2-го маскарад?.. В Благородном собрании, все залы. Ни разу не была?!! Непременно надо, непременно, так сидеть, в углу!.. Глупости: все, и дамы, и девицы, девчонки даже, все танцуют, весь свет. Ну, после. В Охотном был тоже дом барона. По Неглинной. На Неглинной был тоже дом барона, главный. На Тверскую. Также и на Тверской был дом барона. Как домой? Два часа гулять необходимо.

От этого кружения голова у Дариньки кружилась, дремали мысли.

Опять попали на Кузнецкий. «Глядите, как все смотрят… замечаете? На вас, конечно. А вы со вкусом, шляпка эта к вам идет, задорная головка. А вы хотели в шапочке. Надо все в pendant[21]. В кондитерскую, где Сиу. Пили шоколад и все смотрели. В заграничном магазине даме занадобилось кой-чего купить. Им показали веера материй, горы буфов, зефиры, крепы, шелк и бархат. У императорского ювелира дама спросила „из жемчуга“. Им показали ожерелья, перлы. Дама небрежно отстранила: „После, а пока… жемчужину, одну“. Им показали – „единственное по игре“, розовых тонов, живую, на бриллиантах, брошь. Три тысячи? Чудесно. Взяли. Французский магазин, духи, в серебряной оправе баккара. Еще французский: белье, тончайшее, сквозное – воздух! – валянсьен и брюссель. Еще французский: моды, из Парижа: вот для визитов, вот – в театр, вот – утреннее, легкое, как пробуждение, вот – для приемов, вот – для будуара, вот – пеньюары, здесь прорезы, и тут прорезы, снять удобно… Это вот для прогулки, для манежа… для концерта, вот – бальное… вот – просто для вечеров… А сорти-дэ-баль?..»[22]

Даме надо было что-нибудь для дочки, скоро вернется из деревни, надо бы примерить, поглядеть… «Голубка, у вас фигурка и рост… совсем как моя дочка! милочка, наденьте, покажитесь…» Даринька примеряла и бальное, и пеньюары, и для концерта, и утреннее, легкое, как пробужденье… и – «так, для случая, в самой интимной обстановке», и… Даринька троилась в зеркалах, кружилась. Смотрели и при огнях, в раструбы, давали света, больше, меньше. «Да, „электрик“, пожалуй, лучше – у моей дочки глаза… совсем как ваши! совсем такие, только меньше, необыкновенно!» Француженки взирали. «Вам дурно? скорей воды!» – «Ничего, немного закружилось…» – «Ну, пока оставим. Милочка: простите, совсем вас закружила». Вышли. А модные прически, последние? а шляпка? а перчатки? туфельки, платочки?.. Ну, успеем. Меха… До завтра.

«Устала? бедняжка, не привыкла… Не скучно? В Петербурге тоже не скучают. Мужчины все на одну колодку. Укатил по делу? Ну, конечно, слыхала от барона, деловой… ох, эти деловые!.. Нет, ничего такого. Вы-то удержите, а вот жена не удержала. Да, верьте им. Да ничего особенного, про горничную что-то говорили, у них служила… Ну, была интрижка, пустяки. Вы-то удержите, уж взял и…»

Дама отвезла Дариньку домой, болтала про барона. Будет доволен, что «наша милочка» довольна. Необходимо развлекаться, не скучать. «Оценят, думаете, вашу скуку? Вот вы какая, понимаю… все внутри. То ясно, засияли глазки, а то как сеткой! Милочка, да вы меня очаровали, женщину… а что же будет, когда… Так и припадут к коленочкам… будут на задних лапочках ходить». Заговорила Дариньку, «застукала». У Дариньки в ушах стучало: та-та, та-та… «Вот и домик ваш, совсем деревня. И завтра погуляем, да?..»

После прогулки Даринька уснула. Проснулась поздно: кукушка прокуковала 9. Пришла просвирня, посидеть: одной-то скучно, а сегодня Васильев вечер. Даринька смутилась: Василия Великого?! Забыла, проспала. Всенощная отошла. Просвирня утешала: Господь простит. Рассказывала, как хорошо жила, дьякон когда был жив. Новый год встречали с щиколадом, пастилы, орехов всяких… и гадали, воск лили. Так, шутили. А выходило. За год до смерти вылился крестик дьякону, истинный Господь. Даринька достала воску, стали лить. Дариньке – поле вылилось, живая ровень, – ни-чего. Просвирке – будто бугорок… могилка? Девчонке – розги. Просвирня пригубила мадерцы, стала вспоминать стишки, – бабушка еще ее певала:

В час разлуки пастушок, Слезный взор склоня в поток, Говорил своей любезной: «Нет, тому не быть, Нет, не будешь ты моя, Ты богата – беден я. Нет, тому не быть».

Даринька пошла с девчонкой проводить просвирню. Над головой, в радужно-мутном круге, высоко, стоял зеленоватый месяц – как яблочко. Зеленой искрой отблескивали хладные сугробы. Просвирня говорила: «Слушать надо: где собачка взлает – туда и выдадут, гадали так». Кому же слушать? Послушали: ни одной-то собачки, тихо, глухо. Ни души по переулку, не у кого и спросить про имя. А кому спрашивать?

Вернулись. Заглянули в оконце дворницкой. Сидел при лампочке-коптилке Карп, читал Писание, водил по старой книге пальцем. Висели седыми кольцами густые его лохмы, железных очков не видно. Дариньке вспомнилось-вздохнулось: прошлой зимой сидела она в келье матушки Агнии, читала ей «житие Василия Великого», а матушка дремала. Спокойно было на душе и светло… Ничего-то не знала, не видела, – была укрыта. Щемило сердце: куда пойти, кому сказать? Метнулось в мыслях: Карпу сказать? Праведный он, хороший. И побоялась, устыдилась: строгий, все знает, видит. Да что сказать-то?..

Карп поглядел из-под очков к оконцу, – снег хрустит… Перекрестился, дохнул на лампочку – упала тьма.

XX

Дьявольское поспешение

Новый год начался для Дариньки душевной смутой: отчаянием и «злыми чувствами». Накануне, ночью, она сладко себя томила, перечитывая из «Онегина» особенно пленившие страницы, которые она заложила бумажками, чтобы не потерять, и это чтение вызывало теперь видения. Татьяна была она сама, тайно влюбленная, отданная судьбой другому: а он был Дима, «гусарчик» – так называла в мечтах его, – великий грешник и обольститель, но добрый, милый, чудесный Дима, – «благодать Божия на нем. Преподобный укрыл его». И она вновь читала и плакала:

То в высшем суждено совете… То воля неба: я твоя.

Сладкой болью томили его слова: «Мне теперь стыдно многого, что вы можете как-то знать… провидица вы, необыкновенная, святая!»

Третьи петухи запели, когда Даринька отложила книгу, и стала на молитву, но молитва не шла на ум. Читала Иоанна Златоустого, на сон грядущий – «…покрой мя от человек некоторых и бесов и страстей и от всякие иные неподобные вещи…» – и путала из Св. Макария Великого, на утрени: «…и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения…» – слышала затаенный шепот: «Весь полон вами…» – и отдавалась мечтам о нем.

Мучаясь, что грешит, она положила голубой шарфик под подушку. перекрестила подушку, как всегда делала перед сном, и, страстно прося пугливой мыслью, загадала, веря, – какой она сон увидит под Новый год.

Сон ее был тревожный и путаный: видела дороги, белую церковку в сугробах, будто дожидается у церкви, а он не приезжает, видела поезд, занесенный снегом, и она бежит по сугробам, догоняет, прыгает на подножку… но кто-то стукнул, и Даринька проснулась. Старушка за дверью говорила, что било десять, и привезли ящик от часовщика с Никольской. Пробуждение ее расстроило: важное что-то было, «самое важное»… и не увиделось. Проспала обедню, как вчера всенощную. Стало больно, что не начала Новый год молитвой.

– Так все складывалось в те дни, – рассказывал Виктор Алексеевич, – чтобы вырвать Дариньку из привычного, отвлечь от утишающей молитвы. Только бодрствующей душе дается видеть сокровенные «злые вещи» и «дьявольское поспешение». После мне все разобрали, и все уложилось в план.