Контракт на гордость

Целый вечер я пытаюсь найти в Лебедевой хоть микроскопический изъян, но сдаюсь, обреченно махнув рукой на провальную с самого начала затею. Она Сашина ровесница, ее волнистые медные локоны идеально уложены, ярко-зеленые глаза идеально накрашены, да и чувства к Александру видятся искренними.

Поутру перед зданием военкомата она виснет на Волкове, обвивая руками его за шею, и запечатывает глубокий жаркий поцелуй у него на губах. Отчего мой желудок скручивает в болезненном спазме, а по автобусу, полному призывников, прокатывается громкий завистливый вздох. Нормально попрощаться с Сашей у меня не получается, единственное, что служит слабенькой, но компенсацией, это брошенное Марине: «Присмотри за Лизой, пока меня не будет, пожалуйста».

И Лебедева с бескрайним энтузиазмом принимается за перепавшее ей поручение, посвящая меня в премудрости макияжа и таская за собой на латинские танцы. Она даже иногда заскакивает в школу, переговорить с классным руководителем или учительницей английского языка – в общем, делает то, от чего открестилась моя маман, заарканившая олигарха и готовящаяся ко второй пышной свадьбе.

Я больше не ищу в Марине недостатки, потому что она исправно пишет Волкову письма и все свободное время проводит либо со мной, либо с Глебом – Сашкиным лучшим другом. Она хорошо готовит, печет ажурные тонюсенькие блинчики и умопомрачительный вишневый штрудель, и даже умеет вышивать крестиком. Все эти факторы только сильнее убеждают меня в том, что Лебедева станет прекрасной женой, а мою безответную влюбленность в Волкова лучше похоронить на дне Атлантического океана.

Срок Сашкиной службы медленно, но верно подходит к концу, и на вокзал мы едем втроем: я, Марина и Глеб. Перекидываемся подколами и анекдотами и запиваем липкую июльскую жару холодным малиновым морсом. Железнодорожный состав с глухим скрежетом осаживается на перрон, а каучуковые босоножки на небольшой платформе сами несут меня к тринадцатому вагону. Я оставляю спутников далеко позади, чтобы увидеть, как Волков, с болотного цвета сумкой наперевес, первым спрыгивает с подножки. Он ловит меня в распахнутые объятья и заразительно смеется, кружа так, что у меня перед глазами мелькает рой бабочек и множество разноцветных пятен.

– Лизка, совсем взрослая стала, – Саша медленно пропускает сквозь огрубевшие пальцы пряди моих чуть влажных волос и возвращает ладонь на поясницу, не подозревая, что этим простым движением будит в груди шквал бушующих эмоций. Начиная от щенячьей нежности, заканчивая несмелыми ростками пробивающейся надежды. – Похорошела!

– Я так скучала, – бормочу чуть слышно, изучая трехдневную щетину, которая безумно ему идет, мой личный фетиш – ямочку на щеке, и раздавшиеся вширь плечи. В эту короткую секунду весь мой мир сужается до теплой улыбки, предназначенной лишь мне одной, и ореховой радужки его завораживающих омутов.

– Я знаю. Я запомнил каждое твое письмо, – от сказанных проникновенным шепотом фраз хочется петь, а еще не хочется возвращаться в суровую реальность, в которой Волков мне не принадлежит, а Марина мечтает снять скальп с моей головы в лучших традициях индейцев чероки.

Лебедева мой забег явно не оценила, тем более, что я давно уже не гадкий утенок: ее ноги проигрывают моим в длине, а формы – в округлости. Да и в модных лодочках на высоких шпильках вкупе с узким обтягивающим платьем до колен не слишком удобно преодолевать дистанцию с препятствиями на время. В конечном итоге, Марина все-таки протискивается между снующими туда-сюда людьми и за плечи отцепляет меня от Саши, после чего впивается в его губы собственническим поцелуем. В очередной раз вдалбливая в подкорку: «Не трогай – не твое!».

С тех пор я постепенно начинаю отстраняться от Волкова, находя благовидные предлоги для того, что пропустить день рожденье Глеба или новогоднюю вечеринку. Потому что я недостаточно мазохистка, чтобы неустанно наблюдать за чужим счастьем. Я искренне желаю Саше добра, но слишком себя люблю, чтобы раздирать трепыхающееся сердце в клочья.

Все чаще я зависаю у Григорича, примеряя на себя роль волонтера. Заполняю журнал посещений, помогаю сводить бухгалтерию и просто развлекаю строгого тренера, рядом с которым образовавшаяся между моих ребер пустота кажется не такой всеобъемлющей. Волков исправно заглядывает в зал, интересуется, как мои дела и не связалась ли я с дурной компанией в универе, а еще требует заехать к нему в гости на следующей неделе. И все течет ровно и гладко до одного осеннего вечера, переворачивающего наш мир вверх дном.

Стрелки стареньких настенных часов неторопливо подбираются к полуночи, а я так и не продвинулась в написании курсача дальше введения. Строчка заползает на строчку, цифры танцуют безумную джигу-дрыгу, чему, скорее всего, виной накопленная усталость и несколько дней без сна. Спасибо родителям и очередной дележке нажитого в браке совместного имущества. Матери достался двухэтажный дом, к ремонту и уборке которого она никогда не притрагивалась. Отцу – дергающийся глаз и предынсультное состояние. Мне – квартира покойной бабули с расстроенным пианино и новая порция разочарования.

Раз уж текст не идет, я с тихим протяжным вздохом выключаю ноутбук и напяливаю удобный спортивный костюм. Предвкушая прогулку по темному пустынному парку, шнурую ярко-оранжевые найки и распахиваю дверь, чтобы на пороге столкнуться с Сашкой. И пугающей чернильной тьмой в его взгляде, которая грозит похоронить под обломками осязаемого гнева.

Я широко, некрасиво открываю рот и таращусь на приятеля пару минут, приклеившись к свежей ссадине, алеющей у него на щеке. А потом хватаюсь за полы потертой кожаной куртки и втягиваю его внутрь. Тщетно пытаясь смахнуть с бывшей некогда белой футболки буро-коричневые подтеки. Обеими руками я вцепляюсь в Сашино запястье и волоку за собой в гостиную, превращаясь в натянутую струну. Боюсь – отпусти, и он обязательно сорвется и вытворит что-то непоправимое.

Так же молча я достаю из шкафчика перекись и прохожусь по краям раны ватой, пока воздух со свистом вырывается из его ноздрей. Он не ругается и не шипит, но я кожей чувствую его напряжение, когда вытираю запекшуюся кровь со сбитых костяшек. И самое страшное, даже если он сейчас признается, что убил человека, я все равно останусь на его стороне.

Покончив с работой медсестры, я шлепаю на кухню. Попутно сбрасываю кроссовки и освобождаюсь от олимпийки, разглаживая скомкавшуюся ткань черной футболки на тонких бретелях. Забираю волосы в небрежный пучок и достаю из холодильника неприкосновенный запас – запотевшую бутылку водки, купленную на случай визита отца. Быстро нарезаю соленый огурец, сыр и копченую колбасу и со всем этим возвращаюсь к Волкову.

– Ты знала, Лиз? – одним махом Александр опрокидывает стопку с огненной и не закусывает, впиваясь в меня убитыми чернильно-черными глазами. Пробует на зуб реакцию, ищет подвох и, не найдя, уточняет: – Марина с Глебом второй месяц вместе…

Глотаю свою порцию спиртного и закашливаюсь: меня как будто со всей силы приложили о пол. В измену Лебедевой верится с трудом, памятуя, как она не отлипала от Волкова и делала все, чтобы отдалить нас друг от друга, но его слегка трясущаяся ладонь, ложащаяся на стекло, убеждает в обратном.

– Я не общаюсь с ними, Саш, – сиплю, как прожженный курильщик, и перемещаюсь от кресла к дивану. Втискиваюсь между Сашиных бедер и прижимаюсь губами к пропахшим табаком волосам – лучшее, что я могу сейчас предложить.

– Я сломал ему челюсть, три ребра и кисть, – коротко рубит Волков, пряча за жестокостью боль, и грубо стискивает пальцами поясницу, от чего, скорее всего, останутся синяки. Только вот ни его слова, ни прикосновения неприятия не вызывают. Если бы я была там, я бы сама подлила керосина и щелкнула зажигалкой.