– Описать тебе это место?
– Конечно. Спасибо.
Шарлотта описала идущую через парк дорожку, затем черно-белый мозаичный мемориал. По ее словам, он усыпан красочными цветами, которые люди оставляют здесь в дань уважения. Я слышал голоса и шаги, запах цветов и хот-догов, чувствовал кожей прохладу тени.
Мы пошли дальше. Шарлотта вывела нас из тени на солнце, и под ногами оказалась трава. Послышался шорох разворачиваемого покрывала, которое Шарлотта, наверное, несла под мышкой. Мы сели на него, пока она распаковывала еду, ко мне вернулось зудящее и неприятное ощущение чужих взглядов.
– Тут людно, – заметил я.
– Не особо. От ближайшего человека нас отделяет не менее двадцати футов.
Я кивнул.
– Никто на тебя не смотрит, поверь мне, – добавила Шарлотта и дала мне сэндвич.
Мы ели и болтали о том, о сем. Этот день должен был быть чудесным, одним из лучших после несчастного случая, но я чувствовал себя до странности опустошенным. Словно радость и спокойствие этого дня совсем рядом со мной, стоит лишь руку протянуть, но я в своей вечной тьме не знаю, с какой стороны за них ухватиться.
– Ты в порядке? – спросила Шарлотта.
– Не знаю. Я так привык постоянно злиться, что сейчас ощущаю какое-то внутреннее оцепенение.
– Может, это неплохо.
– Возможно. Но не поражение ли это? Разве я не должен бунтовать, не дать погаснуть свету своему[27]?
– О, я обожаю Дилана Томаса. Думаю, ты как раз из тех «мятежников», о которых это стихотворение, – в ее голосе слышалась мягкая улыбка. – Очень похоже на тебя.
– Было похоже, – поправил ее я, – уже нет.
Шарлотта придвинулась на одеяле ко мне.
– Но ты – это ты. Просто другой. Версия Ноя 2.0.
Она пыталась приободрить меня, но часть меня, отвечающая за улыбки и смех, сломалась. Возможно, непоправимо.
– Не знаю, Шарлотта. Я совершенно разбит. Мигрень измотала меня, и сейчас я просто нежусь в отсутствии боли. Но она может вернуться, а с ней и ярость. Не хочу, чтобы ты имела с этим дело. Как я уже сказал, ты этого не заслуживаешь.
– Я гораздо сильнее, чем кажусь.