Лансдейл: «Я считаю…»
Робб: «Да или нет?»
Лансдейл: «Я не стану отвечать на этот вопрос «да» или «нет». Если вы настаиваете… если вы позволите мне продолжить, я буду рад ответить на ваш вопрос».
Робб: «Хорошо».
Лансдейл: «Я считаю нынешнюю истерию, связанную с коммунизмом, чрезвычайно опасным делом». Он объяснил, что в 1943 году, рассматривая заявку на предоставление секретного допуска Оппенгеймеру, столкнулся с деликатным вопросом, призывать ли на военную службу известных коммунистов, добровольцами воевавших с фашистами на стороне испанских республиканцев. За то, что он «осмелился остановить призыв» пятнадцати или двадцати таких коммунистов, начальство «смешало его с грязью». Белый дом отменил принятые им решения. Лансдейл обвинил миссис Рузвельт «и ее окружение в Белом доме» в создании атмосферы, в которой коммунистов начали призывать на службу в армии офицерами.
Задекларировав таким образом свои антикоммунистические убеждения, Лансдейл заявил: «Сегодня маятник до отказа отклонился в другую и, на мой взгляд, не менее опасную сторону. <…> Итак, считаю ли я это слушание проявлением истерии? Нет. Я думаю, что столько сомнений и столько… другими словами, я думаю, проявлением истерии является отношение к связям, существовавшим в 1940 году, на том же уровне серьезности, что и отношение к сегодняшним связям».
Джон Дж. Макклой, председатель правления «Чейз Манхэттен банк» поддержал показания Лансдейла. Макклой входил в узкий «кухонный кабинет» Эйзенхауэра, являлся председателем Совета по международным отношениям, а также был членом правления Фонда Форда и полдюжины самых богатых корпораций Америки. Прочитав утром 13 апреля 1954 года статью Рестона о деле Оппенгеймера, Макклой счел ее чрезвычайно «тревожной». «Мне не было никакого дела до того, что он спал с любовницей-коммунисткой», – позже заметил он.
Макклой регулярно встречался с Оппенгеймером на заседаниях Совета по международным отношениям и не сомневался в благонадежности ученого, о чем не преминул немедленно сообщить Эйзенхауэру. «Я очень обеспокоен – и полагаю, что вы тоже, – делом Оппенгеймера, – написал он президенту. – Мне кажется, с таким же успехом можно было бы расследовать угрозу безопасности со стороны Ньютона или Галилея. Такие люди сами по себе “совершенно секретны”». В ответ Айк выразил малоубедительную надежду, что «авторитетная» комиссия Грея оправдает ученого.
Макклой был довольно решительно настроен и потому в конце апреля легко поддался на уговоры Гаррисона, знавшего банкира по совместной учебе на юрфаке Гарварда, выступить в последнюю минуту на слушании в качестве свидетеля защиты. Выступление Макклоя вызвало примечательный обмен репликами. И неудивительно – он попытался поднять вопрос о законности самой процедуры. Защиту Оппенгеймера Макклой начал с просьбы к комиссии Грея дать определение безопасности: «Я не совсем понимаю, что именно вы имеете в виду под угрозой безопасности. Я знаю, что потенциально угроза безопасности может исходить от меня и вообще от кого угодно. <…> Я считаю, что к оценке угрозы безопасности подходят не с того конца. <…> Мы можем чувствовать себя в безопасности, если только у нас будут лучшие в мире мозги, максимальный интеллектуальный охват. Если утвердится представление, что все ученые США должны работать в рамках жестких ограничений и под жестким подозрением, мы можем проиграть следующий этап в этой области [ядерных исследований], что, я думаю, было бы для нас как раз очень опасно».
Когда Гаррисон спросил его о деле Шевалье, Макклой ответил, что комиссия Грея должна сопоставить неправду, сказанную ради выгораживания друга, с важностью Оппенгеймера для страны как физика-теоретика. Эти доводы, понятное дело, очень не понравились комиссии Грея, так как предполагали, что безопасность не абсолютна и что ценностные суждения должны исходить из характеристики конкретного человека, что, кстати, рекомендовали собственные инструкции КАЭ по мерам обеспечения безопасности. В ходе перекрестного опроса Робб прибегнул к хитрой аналогии, спросив, принимал ли Макклой на работу в «Чейз Манхэттен банк» кого-либо из лиц, имевших в прошлом связи с грабителями банков. «Нет, – ответил Макклой, – такие случаи мне неизвестны». А если бы у директора филиала банка обнаружился знакомый, признавшийся, что водит дружбу с людьми, готовящимися ограбить банк, считает ли свидетель, что директор филиала обязан ему об этом сообщить? Банкир, разумеется, был вынужден ответить утвердительно.
Макклой понял, что такой диалог только повредит делу Оппенгеймера, тем более что Грей вскоре вернулся к аналогии еще раз: «Вы бы доверили банковский сейф человеку, вызывающему у вас подозрения?»
Макклой ответил «нет», но на этот раз быстро добавил, что, если бы работник с сомнительной репутацией «разбирался в… премудростях замков с часовым механизмом лучше всех в мире, я бы дважды подумал, нельзя ли как-то уравновесить риск в данной ситуации». В случае доктора Оппенгеймера сказал он, «я бы примирился с существенной дозой политической незрелости в пользу его непостижимого, безграничного ума ученого-теоретика, от которого мы, как я думаю, будем зависеть и в следующем поколении».
Столь острые диалоги не были редкостью. Унылое помещение на углу 16-й улицы и Конститьюшн-авеню быстро превратилось в театр, в котором труппа выдающихся актеров разыгрывала драмы в духе Шекспира. Как судить о человеке – по его знакомым или по его действиям? Можно ли приравнивать критику государственной политики к неблагонадежности? Способна ли демократия выжить в атмосфере, требующей отказа от личных отношений в угоду государственным интересам? Оправдан ли с точки зрения национальной безопасности жесткий подход к проверке государственных служащих на предмет соответствия политическому шаблону?
Свидетели защиты выступали ярко и подчас резко. Джордж Кеннан прямо заявил: в лице Оппенгеймера мы имеем дело с «одним из величайших умов сегодняшнего поколения американцев». Такой человек, предположил он, не может «покривить душой в вопросе, по-настоящему привлекшему внимание его дотошного сознания. <…> Вы с одинаковым успехом могли бы просить Леонардо да Винчи исказить анатомический рисунок или Роберта… дать нечестный ответ».
Это заявление спровоцировало Робба на вопрос, считает ли Кеннан, что «талантливых людей» следует мерить другой меркой.
Кеннан: «Мне кажется, церковь уже ответила на этот вопрос. Если бы церковь судила о святом Франциске исключительно по его молодости, он бы никогда не стал тем, кем стал впоследствии… лишь великие грешники становятся великими святыми, и такую же аналогию можно применить к жизнедеятельности государства».
Один из членов комиссии Грея, доктор Уорд Эванс понял это в том смысле, что «все талантливые люди более или менее сумасбродны».
Кеннан вежливо поправил его: «Нет, сэр. Я не хочу сказать, что все они сумасброды. Я хочу сказать, что, когда талантливые люди достигают зрелости суждений, делающей их полезными для государственной службы, то приходят они к этому не таким простым путем, как все остальные. Их путь бывает полон всяческих неожиданных зигзагов».
Для вида соглашаясь с ним, доктор Эванс ответил: «Сдается мне, что об этом же толковали писатели. Кажется, Аддисон – поправьте меня, если я ошибаюсь – сказал: “Высокий ум безумию сосед. Границы твердой между ними нет”»[35].
Сказав это, доктор Эванс заметил: «Доктор Оппенгеймер улыбается. Он-то точно знает, прав я или ошибаюсь. У меня все».