Кровь завоевателя

– Вы правы. Конечно. Он вернется до того, как из Бес… из Пустоши задуют холодные ветра.

– Мы не можем позволить пиратам зимовать в наших городах и крепостях и мешать торговле с Эджазом, Сирмом, Диконди. Кярс с двадцатью тысячами гулямов воздаст за их преступления. К приходу холодов из пустыни вы с Кярсом, конечно, уже будете обниматься у пылающего очага.

Я подавила дрожь отвращения. Тем не менее до зимы еще несколько лун, а значит, я могу успеть.

– Прекрасная мысль.

После этого я замолчала, позволив шаху взять кусочек мягкого хлеба. Он целую вечность жевал его и глотал, затем бросил недоеденный хлеб на медную тарелку. На месте, где он откусил, осталась его слюна.

– Прекрасный ужин, – сказал он. – Но возраст требует рано вставать и еще раньше ложиться. А перед сном я помолюсь Лат и ее святым, чтобы мое царство оставалось мирным и благословенным.

– Я тоже буду молиться. За ваше здоровье, за мир и победу моего дорогого Кярса.

Тамаз встал и потянулся, а я схватила надкусанный им хлеб и сунула в рукав. Я огляделась, надеясь, что ни мальчики, ни девушки-прислужницы, ни евнухи ничего не заметили. Они все молча смотрели прямо. Хорошо.

По пути в свою комнату я думала о Философе, создавшем Песчаный дворец. На прошлой неделе я взяла его биографию в Башне мудрости, чтобы отвлечься от серьезного чтения на что-нибудь приятное. Он жил около пятисот лет назад, сразу после того как Темур Разящий оставил кровавый след через полмира. Философ родился в Тинбуке, столице некогда золотого царства Химьяр на юго-западе, и пришел в Аланью, не имея ничего, кроме мечты. Он вообразил огромное здание из обожженной глины и песка, занимавшее самый высокий холм в городе.

И он представил его роскошным: сегодня стены залов украшали инкрустированные драгоценности. Подвесные лампы, заключенные в платину, ковры из ангорского шелка, настолько мягкие, что в них можно смело завернуть младенца, линзы, которые ловили лунный свет так, что все комнаты светились серебром – я могу продолжать и продолжать. Ханжеский аскетизм Тамаза не отравил других Селуков, которые потворством своим прихотям затмевали его простоту. Мой возлюбленный Кярс был худшим среди них.

– Дорогу султанше Мириме! – выкрикнул евнух.

Я стояла в сторонке, склонив голову, и надеялась, что сестра шаха меня не заметит. К несчастью, на ужин я надела потрясающее сине-золотое платье, напоминавшее солнечные лучи на глади реки. Эта женщина обожала наряды. И еще больше она любила показать свое превосходство над нами, наложницами.

Как и следовало ожидать, Мирима остановилась передо мной, оглядела мое платье и погладила парчу тыльной стороной унизанной кольцами руки.

– Откуда это? – высокомерно поинтересовалась она.

Я подняла голову:

– Подарок его превосходительства Великого визиря Баркама, султанша.

Она приоткрыла рот, будто ее вот-вот стошнит.

– Он нарочно покупает на размер меньше. Ходячий скандал, а не человек.

Это правда, и по иронии судьбы Баркам – один из немногих мужчин, чьи слова я могла выносить. Что-то в его неприкрытой извращенности звучало искренне.

Я молчала в надежде, что Мирима уйдет. Но ее взгляд продолжал жечь меня, словно полуденное солнце.