Никто не откликнулся.
Он схватился за ближайший мешок, потянул, и тот разлетелся в труху, посыпались зерно, и сажа, и уголь. С крыши что-то упало, Войчех едва увернулся.
– Матушка, – повторил он тише, не своим дрожащим голосом.
Пальцы слушались плохо. Он выкидывал мешки и корзины, пробираясь в избу, наконец оказался у двери, когда позади послышался голос:
– Войчех.
Лицо у Галки было белее обычного. Острый нос вытянулся, глаза пучились.
– Матушка… на маковом… там…
Она тяжело дышала от бега, махала рукой в сторону.
Белый спрыгнул с крыльца. Они побежали дальше вдвоём. Мимо останков избы, мимо хлева, из которого жалобно мычала запертая корова.
– Я нашла её… она…
– Жива?
– Да. Нет. Не знаю. Всё… плохо. Всё очень плохо. Кто это сделал?
Он не ответил. Сам не знал. Но уже поклялся, что убьёт всех, кто разрушил его дом. Клятва была холодной, как вода в проруби. Решительной, как клинок. Белый дал её самому себе не задумываясь, на бегу от дома к могиле Вороны.
Они ворвались в перелесок, и дальше по нему к маковым полям, откуда начинались Три Холма.
Там, где спала Ворона, там, откуда ей было не выбраться, среди багровых, точно кровь, маков лежала матушка.
Старуха серой бесформенной кучей валялась на холмике, прямо на могиле Вороны. Она обняла холм руками, вжалась в него всем телом и, кажется, не дышала. Из разжатой руки выпал кривой посох, вырезанный из яблони с начерченными знаками госпожи. И даже из них вытекла вся сила.
Матушка казалась серой, пустой.
Войчех упал на колени рядом, бережно взял её лицо в свои руки, теперь наверняка чувствуя огонёк её жизни. Он теплился едва-едва. Матушка цеплялась за нить своей жизни левой рукой, не отпускала. И госпожа ещё не пришла. Значит, у неё оставалось время…
– Матушка, – он склонился ниже.
С другой стороны опустилась Галка.