Избранное

— Выходит, раз деды ваши жили в грехе, то и вам пристало грешить? Что хорошего в выпивке? От нее хворь, немощь, драки, увечья, — это только телесные недуги, а душевные и того хуже, грехи смертные: воровство, брань, смертоубийство! Ваш святой отец оберегает вас от греха, а вы еще недовольны, приходите ко мне искать на него управы, испрашиваете моего дозволения. Как же я могу такое позволить? И никакой другой священник не позволит…

Долго еще говорил владыка, призывая вернуться домой и слушаться своего пастыря.

Тем и кончился поход к митрополиту, не добились крестьяне управы на попа Тирона. Но со временем поп помягчел, не так уж ругал людей, которые подают водку на поминках. Смотрел на них благосклоннее, а «своим» людям — так он называл особо жадных, которые скорей удавятся, чем выставят бутылку, — во всеуслышанье разрешал поминать усопших водкой.

Настали трудные времена, и люди сами сделались поприжимистей, но, стыдясь своей скупости, оправдывались, что и рады бы помянуть усопшего как положено — калачами и водкой, — да поп не велит. Лудовика строго-настрого наказала сыну и не заикаться о водке, и теперь Валериу, помня наказ матери, не знал, как отвертеться.

— Мы, святой отец, — начал он, запинаясь, — не из тех, кто идет супротив законов церкви. Мы уважаем правила, как все село, так и мы…

— Нет, Валериу, сын мой! Боже меня упаси быть вам помехой. Ты же знаешь, уже года четыре, как я снял запрет. Раз народ привык к такому обычаю, не мне его отменять. Люди, правда, разные, иным это и во вред. Но грех было бы запретить вам помянуть водкой деда, чай, народу много придет. Уважаемый хозяин был Уркан, очень уважаемый, царствие ему небесное.

Поп протянул на прощание руку для поцелуя: что оставалось делать Валериу, как не уйти. Ушел он злой как черт, проклиная всех на свете: и попов, и жену, и мать… Шел, никого не замечая, ни с кем не здороваясь…

В тот же день поп созвал церковный совет и среди прочего сказал:

— Дозволил я Симиону Уркану с Лудовикой устроить поминки с водкой и калачами, им сам бог велел, богатые люди, другим бы я не позволил, а эти пусть угощают народ сколько душе угодно, хоть всю долину Кымпии водкой зальют…

Слышавшие тут же разнесли эту весть по всем селам, а один мужик, ехавший в Лудош мимо уркановского дома, остановил лошадей и прямо с воза через забор сообщил Урканам о поповской милости…

II

Хотя была среда, и день поста, и самый разгар работ в поле, народу Набралось к Урканам видимо-невидимо. Похороны назначили пополудни, ближе к вечеру, до обеда обыкновенно принято было хоронить цыган или людей неимущих. Из всех дальних и ближних деревень, как только взошедшее солнце высушило росу, стал стекаться народ. Хоть и чужие, люди как на пожаре тут же принимались за дело: мужики убирали двор, кормили скотину, бабы толкались в летней кухне, чистили картошку, судачили о покойном, о том о сем…

Но большинство пристраивались в тени у забора. Не обращая внимания на запах, что доносился из раскрытых окон дома и шибал прямо в нос, люди, надвинув на глаза побуревшие от старости соломенные шляпы, укладывались подремать в тени акаций. Они спали на голой земле, раскинув руки, из-под задравшихся штанов торчали волосатые грязные ноги, пыльные портянки, рваные постолы. Большие навозные мухи, жужжа, садились им на руки, шею, лицо и больно кусали. Во сне то один, то другой почесывался или отмахивался от назойливых и кусачих тварей.

К полудню вместе с мухами стал их покусывать и голод, они нехотя поднимались, с трудом открывали припухшие, слипшиеся веки, зевали так, что челюсти трещали, и с тоской смотрели на дорогу, не идет ли наконец поп, надеясь, что, как только он явится, начнут раздавать калачи, но дорога была пустынна — нигде даже намека на попа. Порой появлялся кто-то на дороге, направляясь к дому Урканов, все с надеждой всматривались в путника, но это был опять не священник, и люди с досады снова заваливались спать.

Нищие цыгане из соседнего села Цикуда, кочующие по всем свадьбам и похоронам округи, будь они хоть за сто верст от их деревни, босые и полуголые, с черными, сальными космами, почуяв запах еды, вертелись около кухни — поначалу большими кругами, потом все меньше и меньше, покуда не сгрудились всей толпой перед самыми дверями в кухню.

— Дай кусочек хлебца, два дня во рту ни крошки не было…

— И сала кусочек, мил человек. Дай бог здоровья твоим свиньям. Какие у тебя усы красивые!

— Ах, какой у тебя передник нарядный, красавица! — И чтобы не сглазить, цыганка даже плюнула через плечо. — Разрази меня гром, если я когда-нибудь видала такую раскрасавицу! Дай цыганке хотя бы корочку.

Женщины гоняли их вениками. Симион раза три щелкнул и крутанул кнутом, чтобы разогнать сгрудившихся цыган, но ошалелые от голода, они ни на что не обращали внимания, лезли прямо в кухню, шагу не давали ступить хозяевам. И ничего не оставалось делать, как бросить им несколько кусков заплесневелого хлеба, провалявшегося несколько недель под кроватью. Цыгане точно змеи накинулись на еду, проглотили в один миг и стали клясться крыльями архангела Гавриила, что никакого хлеба и в глаза не видели.

Богатые крестьяне, сверстники Уркана, принарядившись в новые белые шерстяные портки и расшитые разноцветными нитками старомодные зипуны, длинноволосые и важные, с обвислыми длинными усами на бледных в старческих прожилках лицах, стояли в стороне, опираясь на посохи. Они все больше молчали и время от времени сплевывали в дорожную пыль.

На похороны сбежалась и вся уркановская бедная родня, особенно со стороны Лудовики. Так, видно, повелось на свете: малая вода впадает в большую. Со многими из них ни Лудовика, ни Симион и знаться не хотели, но те делали вид, что не замечают пренебрежения, то и дело обращаясь к ним «кума» и «кум», а то и вовсе «сестрица Лудовика». Они выискивали самый пустячный повод, лишь бы подойти к Симиону и назвать его «свояком».