Тео смиренно извинился:
– Некоторые вещи не стоит обсуждать по телефону.
– Ну-ну, – кивнул приятель.
И Тео стал объяснять:
– Я даю нашим лондонским друзьям все необходимые политические гарантии касаемо земли и фабрики. Но мне кое-что нужно в ответ. Есть тут объединение гопников, которое все крушит ради местного клуба. Политику в одиночку их не остановить, но новый крупный спонсор… ну, ты понимаешь. Нужно твое влияние.
Приятель кивнул:
– Опять этот хоккейный клуб? Почему ты о нем так хлопочешь?
– Он – символ, – улыбнулся Тео.
– Так что тебе надо? – спросил приятель.
– Новые владельцы должны выставить условие спонсорской поддержки: пусть спортивный директор «Бьорнстад-Хоккея» официально дистанцируется от агрессивно настроенных фанатов и снесет стоячие трибуны.
– Всего-то?
– Согласен. Но важно, чтобы требование исходило непосредственно от владельцев, а не от меня.
Приятель обещал. Они пожали друг другу руки. Приятель поднялся на борт самолета.
Всю дорогу домой Ричард Тео думал, что только человек, чья нога никогда не ступала в Бьорнстад, способен сказать о предмете переговоров: «всего-то». Потому-то Тео и держался всегда на шаг впереди остальных. Подготовительную работу нельзя затягивать.
– Вильям! Вильям! – тихо позвал какой-то парень из команды, откуда – Лео не понял из-за головокружения. Он лежал на спине и ничего не видел: на него сыпались удары.
Вильям успел занести руку в последний раз, но парень из команды схватил его за плечо и повторил:
– Вильям!
Краем глаза Вильям заметил, как кто-то кивает на дорогу, тянувшуюся над пляжем. Там остановился автомобиль, из которого вышли двое мужчин в черных куртках. Спускаться на пляж им не было необходимости. В дела подростков Группировка не вмешивалась: одно дело – игра основной команды, а другое – юниорские игрушки. Но Вильям больше не был юниором, и то, что он сейчас делал, не было хоккеем.
Вильям выпустил Лео. Поколебавшись, поднялся. Мужчины в черных куртках не двигались. Вильям сплюнул кровь, красная слюна потянулась по футболке.
– Насрать… – пробормотал он тихо, чтобы никто не услышал дрожи в голосе.