Я глазам не верила. Взглянула на часы: ровно три, как было сказано из Парижа.
Милиционер отдал честь, недоуменно взглянул на меня и уехал.
Это было как во сне.
А ты, обнимая и целуя, повторял:
— Цуэри, здравствуй! Здравствуй, Цуэри! Это я, Нури, твой Нури.
И ты опустился передо мной на колени, любимый мой, единственный.
Никогда, наверное, я не смогу забыть того трепета и тех радостных волнений, что я испытала с тобой в день Седьмого ноября в Москве, мой дорогой Нури. Ты, наверное, нарочно выбрал тот гостиничный номер с окнами на Красную площадь. Я впервые увидела парад и демонстрацию. Так было все хорошо видно, будто мы с тобой, Нури, находились на трибуне около Мавзолея. Такая неудержимая радость и гордость в нас бурлила за людей наших, за этих солдат в строгих и стройных колоннах, за страну нашу! По радио в это время с Красной площади звучали комментарии о празднике. И вдруг твой голос:
«Слушай, Цуэри, кажется, это я говорю с Красной площади!» — воскликнул ты. Да, это был твой голос. Ты читал восторженные стихи о Красной площади. Нури, родной мой, какой ты у меня хороший, любимый мой! Ты поднял меня на такую высоту, что я стала понимать жизнь по-другому…
Я слушала радио и чувствовала необъяснимое желание высказаться перед народом. Слова рождались в душе, им становилось тесно:
«Здравствуйте, люди, — хотелось сказать мне, — с праздником вас всех, где бы вы ни находились. Хороший день сегодня, радостный. Сегодня не просто праздник, а великий праздник. Во все времена этот день будет необычным. Он вошел в нашу жизнь, в наше сознание, и не отнять его никому. Да здравствуют восторг и любовь! Как хорошо, что человек может любить людей, страну, землю свою. Я люблю всех-всех, и очень люблю своего Нури. Счастья вам, люди, и радости, да сбудутся все надежды и желания ваших сердец. Слава вам, люди-побратимы! Да здравствует жизнь!».
Как ты думаешь, Нури, люди поняли бы меня? Мне кажется, что из-за того, что есть еще на земле и дурные люди, мы теряем доверие порой и к добрым. А ты, я не сомневаюсь, если придется, готов погибнуть за людей, за меня; этому я втайне радуюсь и горжусь, что есть на земле такой человек!..
В последнее время на меня неведомо откуда набегает порой ледяная волна тревоги. Я боюсь чего-то, очень боюсь, предчувствие тяжкое томит меня, мой Нури, мой любимый. Что будет? Что мне делать? Хмурым становится наше бирюзовое небо… И хочется мне, чтобы ты поскорее приехал, был со мной рядом. Приезжай поскорее!
Твоя Цуэри».
ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
Это, в сущности, не письмо, а записка на хорошей голубой бумаге, написанная витиеватым почерком.
«Ты всегда стоишь передо мной со своей чарующей улыбкой, девочка ты моя шилагинская. А помнишь, мне должны были прислать гонорар в Москву, но не присылали несколько дней, и я был печален. Нет у бухгалтеров жалости к поэтам… Мы вместе ходили на телеграф. Тебе я сказал, что жду сообщения, а ждал денег. Их не было… И вдруг обнаруживаю у себя в кармане тридцать рублей: целое состояние в ту безденежную пору! Ну, а когда я богат… Герой моей поэмы говорит, что каждый день теряет по сто рублей из-за того, что у него нет денег… По-моему, верно сказано! И если раньше я заказывал тебе самые изысканные блюда, то теперь предложил пойти в пельменную, — и ты согласилась.
Как мне хочется, родная, чтобы ты была сейчас рядом. Когда ты со мной, кажется, что весь мир завидует мне. Помнишь, как только зашли мы в пельменную, все обратили на тебя внимание. И я невольно посмотрел на твою длинную косу, на твои нежные руки, яркий цветастый платок… Ты смутилась, оглянулась, щеки твои заалели.
— Что они так смотрят? — спросила ты, потупив взор.
— Любопытство.
— А что во мне такого нашли, тоже мне…
ebooksa