– Ну, да, поддерживаю. А вот дальше я против. В Сибирь, на Колыму, отправить травы изучать. Вот вы, граф, тьфу, вот ты, Пётр, сказал, и я теперь сам отчётливо вижу, что Елена больна, а доктора её регулярно осматривали.
– Костик, нужно думать, что делать с Леночкой, а не что делать с докторами, – всхлипнула Мария Фёдоровна.
– Господа, вы не оставите нас? – поднялся Александр. – Все. Нам нужно в семейном кругу посоветоваться. Да, Пётр Христианович, вы далеко не отходите. Постойте за дверью. Матрёна ваша нам ведь прямо сегодня понадобится.
Царедворцы потянулись к выходу из Грановитой палаты, при этом граф Кочубей ненароком толкнул Брехта плечом. Наивный. Бандеровец. Сколько он весит и сколько Витгенштейн. Отскочил сам, как бильярдный шар от борта. Зашипел.
– Господа! – видимо заметил Александр.
Брехт поклонился и вышел. Нет. Все эти начальники не разошлись – стояли, жиденькой толпой окружая Петра Христиановича. Вопросы у господ были. Первым не выдержал Шереметев. Тот самый, который женится или уже женился на своей крепостной Прасковье Жемчуговой. Граф пожевал тонкими губами, пробуя вопрос на вкус, поправил седые волосы, потом ленту голубую Андрея Первозванного через плечо надетую и, не смотря на Петра Христиановича, просипел.
– Князь… Кхм, Пётр Христианович… Кхм. Прасковья моя тоже подкашливает.
– Да кто-бы сомневался! – нет, не сказал. Из-за того что народ живёт в гиблом климате Санкт-Петербурга, ежегодно умирает сотни и тысячи людей от туберкулёза.
– Николай Петрович, она в Москве?
– Конечно, со мной приехала. Вы же придёте на бал, что я даю в честь коронации Александра Павловича? – наконец посмотрел Брехту в глаза. Довольно высокий. Лет пятьдесят. И сам, скорее всего, уже заразился туберкулёзом, если Прасковья Жемчугова больна. Что-то Брехт смутно помнил про то, что актриса эта почти сразу умрёт, после того как выйдет замуж. Выходит, скоро совсем.
– Николай Петрович, если император решит отправить Елену Павловну в мою деревеньку, то подруга ей там совсем не помешает.
– Пётр Христианович, вы прямо с груди камень у меня сняли. Я догадывался о болезни Прасковьи Ивановны, но даже себе признаться боялся. Голос ещё потеряла. А терем в Крыму я прямо сегодня дам команду управляющему начать строить и лес сажать. А наши сосны не подойдут? – деятельный товарищ.
– Не знаю. Климат разный. Там засушливый. Не знаю.
– Да и ничего. Кавказские сосны, так кавказские. Пошлю мужичков. Ах, да. Вы же этих абреков, что сейчас у меня проживают, дадите парочку, чтобы быстрее и без жертв обошлось.
– «Дать» не правильное слово, но я с ними переговорю. Думаю, сумеем договориться.
– Ох, и обяжете меня. Пётр Христианович, сейчас откланяюсь, побегу Прасковью в дорогу собирать.
Брехт посмотрел на удаляющегося театрала, мысль какая-то в мозгу свербела, но на поверхность не вылазила. Что-то там сыном? А вот интересно, если мать больна туберкулёзом, то почему сын не болеет? Ведь у Елены сын проживёт приличную жизнь и станет великим герцогом Мекленбург-Шверинским.
– Милостивый государь! – вывел его из попыток вспомнить что-нибудь про сына Прасковьи Жемчуговой и графа Шереметева, противный голос Кочубея. – Объясните, кто вам дал право приглашать на коронацию царицу Мариам и её детей? И уж тем более, кто вам дал право приглашать иерархов грузинской и армянской церквей? – и смотрит и зло, и презрительно, и повелительно одновременно.
– Государь, говорите? Так, не государь я вам, граф, – Ваньку изобразил Пётр Христианович.
– Милостивый государь! – взвился вице-канцлер. Петушок. Как это по-украински? Кочет. Кочет не вскочит…