Смерть пахнет сандалом

Этот шрам – след укуса востромордой ослицы в детстве. В то время она только научилась ползать. Она не знала, что ее мать уже наглоталась опиума и, раскинувшись на кане, вознеслась в мир иной. Забраться на аккуратно одетое тело матери для Мэйнян было все равно, что покорить горный хребет. Хотелось есть, хотелось попить молока, она попила, но хотелось еще, и она захныкала. Потом свалилась с кана и заплакала пуще прежнего. Вокруг никого не было. Она выбралась на улицу. Почуяла запах молока. Увидела сосущего молоко осленка. Его маму, известную своим норовом, хозяин привязал под ивой. Девочка подползла к ослихе и хотела посоперничать с осленком за молоко. Рассерженная ослиха разинула рот, укусила ее за голову, качнула пару раз и отбросила далеко в сторону. Кровь залила маленькое тельце. Мэйнян разревелась в голос, плач напугал соседей. Жалостливая соседка подняла ее с земли и засыпала рану известью, чтобы остановить кровь. Рана оказалась очень большой, все были уверены, что она умрет. Даже талантливый отец тоже не сомневался, что она помрет, но она оказалась стойкой и выжила. Правда, до пятнадцати лет оставалась худой, а на затылке красовался большой шрам. Вместе с труппой отца она много где побывала, выступала на сцене в ролях детей, маленьких демонов, котят. Когда ей исполнилось пятнадцать, Мэйнян потянулась вверх, как всходы зерновых под весенним дождем после долгой засухи. В шестнадцать у нее выросли пышные волосы на голове, как взрываются обильными побегами ветви поваленной ивы. Черные волосы вскоре скрыли шрам на затылке. К семнадцати годам кожа у нее налилась жирком, и тогда все поняли, что она все же девочка. А до этого из-за больших ног и редких волос в труппе все считали ее лысым мальчишкой. В восемнадцать она стала самой красивой девушкой в Гаоми. Народ с сожалением говорил:

– Если бы не большие ноги, то ее могли бы выбрать наложницей императора!

Из-за больших ног – рокового изъяна – в двадцать лет она уже стала старой девой, которую никто не хотел брать замуж. Позже прекрасную, как цветок, Сунь Мэйнян, как это ни печально, выдали за Чжао Сяоцзя, мясника с восточной заставы уездного города. Когда Мэйнян переехала в дом мужа, мать Сяоцзя еще была жива. Эту женщину с маленькими ногами с души воротило от больших ног невестки, и она, в конце концов, стала мечтать о том, чтобы ее сын с помощью ножика для очистки мяса от костей привел в порядок ноги жены. Сяоцзя не отважился на такое, и старуха решила взять дело в свои руки. Сунь Мэйнян с детства жила вольной жизнью труппы, упражнялась с копьем и палкой, делала кульбиты, ее совсем не воспитывали в духе троякой покорности и четырех достоинств[70], она оставалась непослушным ребенком и в зрелости. А как стала женой, приходилось молча сносить обиды и оскорбления, хотя было тяжело до смерти. И вдруг свекровь на своих маленьких ножках набросилась на нее с ножом. Тут гнев, копившийся в груди Мэйнян, яростно выплеснулся. Ее ноги взлетели, в полной мере показывая преимущество больших ног и боевых искусств, которым она научилась в труппе. Свекровь из-за своих ножек вообще стояла неустойчиво, куда ей выдержать напор «летающих ног»? Стоило ногам невестки взлететь, как она тут же грохнулась на пол. Невестка подскочила и, усевшись на нее, как У Сун на тигра[71], задала ей трепку, да такую, что свекровь разрыдалась и наложила полные штаны. После такой выволочки свекрови занеможилось, пошли вспучивания в животе, и вскоре она преставилась. С тех пор Сунь Мэйнян обрела свободу и стала настоящей хозяйкой дома. Она устроила небольшую винную лавку и доставляла жителям уездного города желтое вино и готовую собачатину. Муж тупой, жена вольная, красавица заделалась кабатчицей, и торговля процветала. Городские бродяги слетелись было поживиться, но у них, похоже, ничего не вышло. И с тех пор Сунь Мэйнян получила три прозвища: фея с большими ногами, наполовину красавица и собачатинная Си Ши.

2

На десятый день после грандиозного меряния бородами, когда вал возбуждения, поднятый в сердцах обитателей уездного города непринужденными манерами и великодушием начальника Цяня, еще не спал, настало время многокрасочного праздника: смотрин жен.

По традиции каждый год восемнадцатого числа четвертого месяца в обычные дни строго охраняемый третий двор городской управы, куда не только простой народ, но даже уважаемые люди не могли как попало захаживать, был весь день открыт для женщин и детей. В этот день супруга уездного начальника с самого утра в сопровождении мужа сидела нарядная в третьем дворе и с улыбкой принимала гостей. Это был ритуал близости к народу, а заодно немного пускание пыли в глаза, мол, муж в почете и жена в достатке.

На манеры и внешний вид уездного народ уже насмотрелся, уши женщин тоже давно полнились слухами о происхождении и образованности его жены. Люди с нетерпением ждали наступления праздничного дня. Всем хотелось знать, какова супруга подобного небожителю уездного. Разговоры об этом давно носились по улицам и проулкам, словно ивовый пух: одни говорили, что она одарена редкой и бесподобной красотой, которая покоряет города и государства, другие считали, что у нее все лицо рябое, и вообще она уродливая, как воплощенный злой дух. Эти прямо противоположные мнения еще больше возбуждали женское любопытство. Молодые женщины, конечно же, хотели убедиться, что жена уездного очаровательна, подобно цветку и яшме. Женщины постарше и опытнее считали, что на свете не может быть такой совершенной красоты. Они больше желали увериться в правоте поговорки: «Добрый человек хорошей жены не найдет, урод цветущую ветку в жены берет». В доказательство они приводили красавицу жену предыдущего уездного начальника, человека ничем не выдающегося. Но молодухи, особенно незамужние, все так же принимая желаемое за действительное, рисовали себе образ жены нового уездного как спустившейся с небес красавицы.

Сунь Мэйнян надеялась в этот день превзойти женщин всего уезда. С начальником она уже два раза виделась. Первый раз одним вечером ранней весной под моросящим дождем, когда она швыряла чем-то в кошку, стащившую рыбу, и нечаянно попала в паланкин уездного, а потом провела его в свою лавку. При ярком свете свечи ей открылся возвышенный лик уездного, его манера держаться, он будто сошел с новогодней картинки[72]. Говорил он изысканно, вел себя доброжелательно, даже в серьезном разговоре мог проявлять неожиданное тепло и участие. Если такого мужчину сравнить с ее собственным мужем-мясником… Да какое тут может быть сравнение! В тот момент в ее сердце, по сути дела, не было места для мужа Сяоцзя. Она не чуяла под собой ног, сердце стучало, лицо пылало. Она использовала весь набор вежливых слов и суетливого радушия, чтобы скрыть охватившее ее смятение, но все же опрокинула рукавом чарку с вином и перевернула коленом табуретку. Хотя обычно под взглядами уставившихся на него людей уездный умел вести себя официально, его неестественное покашливание и подернутые влагой глаза позволили ей распознать нежные чувства в его сердце. Вторая встреча произошла на мерянии бородами. На этот раз она выступала в качестве абсолютного арбитра спора и не только более четко разглядела облик начальника, но и почувствовала исходящий от его тела благоуханный аромат. Большая, блестящая и гладкая коса, стройная шея были так близко от ее иссушенных жаждой губ, так близко… Вроде бы ее слеза упала ему на шею… Ох, начальник, вот бы моя слеза действительно упала тебе на шею, вот бы ты это почувствовал… Чтобы отметить ее бескорыстность и справедливость, уездный пожаловал ей лян серебра. Когда она шла получать причитающееся, бухгалтер с козлиной бородкой окинул ее странным взглядом с головы до ног. Взгляд особенно задержался на ногах, и ее сердце с небесной выси рухнуло в глубокий пруд. По глазам она догадалась, что он, должно быть, сказал про себя. Сердце зашлось криком: «О Небеса, о Земля, о мать, о отец, я всю жизнь пыталась справиться с этими большими ногами. Если бы тогда моя свекровь действительно смогла сделать мои большие ноги маленькими с помощью ножа, которым колют свиней, я вытерпела бы всю боль, лишь бы она это сделала. Если для того, чтобы мои ноги стали маленькими, потребовалось бы уменьшить мой век на десять лет, я согласна была бы прожить хоть на двенадцать лет меньше!» При этой мысли Мэйнян невольно вознегодовала на отца. Эх, отец, ты и мать мою в могилу свел, и мне навредил, жил только для себя, на дочку наплевал, держал меня за мальчишку и не удосужился найти человека, который забинтовал бы мне ноги… Будь твоя борода лучше, чем у уездного, я все равно присудила бы победу не тебе.

С пожалованным ляном серебра Сунь Мэйнян вернулась домой. При воспоминаниях о преисполненном чувств взгляде начальника ее охватило волнение, а от мыслей о том придирчивом взгляде чиновника сердце вновь захолонуло. В последнее время все женщины в городе покупали косметику, шили новые наряды, ну прям невесты на выданье, а Сунь Мэйнян еще сомневалась, идти ей на эти смотрины или нет. Хотя она виделась с начальником всего пару раз, и он не сделал ей ни одного комплимента, она упрямо считала, что они с ним уже понимают друг друга без слов и рано или поздно переплетутся шеями, как уточки-мандаринки[73]. Когда на улице женщины перешептывались и спорили между собой о том, какой на вид будет супруга уездного, которая должна была вот-вот предстать перед ними, ее лицо невольно вспыхивало, словно обсуждали человека из ее семьи. На самом деле она не знала, надеется ли, что его супруга окажется красива, как небесная фея, или уродлива, как злой дух в человечьем обличье. Если у нее облик небесной феи, разве Мэйнян сможет перестать думать о ее супруге? А если она уродлива, как злой дух, то разве это не будет чересчур несправедливо по отношению к нему? Она хоть и ждала наступления смотрин, но и боялась их приближения.

С петухами она проснулась, насилу дождавшись, когда начнет светать. Не хотелось ни готовить, ни тем более наряжаться. Она ходила туда-сюда из дома во двор и обратно, и на ее необычное поведение обратил внимание даже тупоголовый Сяоцзя, как раз резавший свинью.

– Жена, ты чего бегаешь туда-сюда? – поинтересовался он. – Подошвы чешутся? Коли так, могу помочь, мочалкой потереть.

– У кого подошвы чешутся? Живот у меня пучит, если не двигаться, проблем не оберешься! – резко и грубо прикрикнула она на Сяоцзя, сорвала цветок с гранатового дерева, пылающего, как огонь, рядом с колодцем и загадала: если будет четное число лепестков, то пойду в управу посмотреть на супругу начальника; если нечетное, то не пойду, хотя и хочется до смерти свидеться с ним.

Один за другим она стала срывать лепестки. Один, два, три… девятнадцать, число нечетное. На миг она похолодела, настроение упало до крайности. «Не считается… Когда я загадывала, я была неискренней. Так что этот раз не считается». Она сорвала еще один, особенно пышный цветок и, держа его обеими руками и закрыв глаза, взмолилась: о святые на небесах и на земле, ниспошлите мне желанное поучение… И со всей серьезностью стала отрывать лепестки. Один, два, три… Двадцать семь, нечетное. Она швырнула смятую чашечку цветка на землю и бессильно свесила голову на грудь. Подошедший Сяоцзя заискивающе, с особой осторожностью спросил:

– Жена, цветами украситься хочешь? Коли так, могу помочь приладить.

– Пошел ты вон, не выводи меня из себя! – раздраженно рявкнула она, повернулась и кинулась в дом, где упала навзничь на кан и натянула одеяло с головой.

Поплакав, она почувствовала себя значительно легче. Умылась, причесалась, достала из сундука наполовину прошитые подошвы, села, поджав ноги, на кане и усердно принялась с хрустом прошивать их, стараясь превозмочь раздиравшие ее сомнения и не слушать радостные возгласы и смех женщин на улице. Снова с дурацким смехом вбежал Сяоцзя и спросил:

– Жена, народ идет смотреть на супругу начальника, ты идешь?

Ее сердце тут же смешалось.

– Жена, я слышал, будут сласти разбрасывать! Возьмешь меня с собой половить?

Вздохнув, она сказала ему материнским тоном: