Сорок одна хлопушка

– Как тебя не знать, – сказал мальчик. – Пойдём со мной, там тебя спрашивают.

Следуя за мальчиком, я пришёл в персиковый сад с двумя хибарками в центре, там встретил супружескую пару, они много лет тому назад продали мне, как металлолом, тот самый миномёт. Был там и мул, постаревший за много лет, он стоял перед персиковым деревом и уныло жевал засохший листок.

– Дедушка, бабушка… – Словно встретив родственников, я бросился на грудь бабуле, слёзы потекли ручьём и намочили ей полу одежды. – Мне конец пришёл… – с плачем говорил я, – ничего нет, мать умерла, отца арестовали, сестрёнка тоже умерла, умение есть мясо тоже исчезло…

Дед вытащил меня из объятий бабки и, усмехаясь, сказал:

– Глянь-ка туда, сынок.

В той стороне, куда указал старик, в углу хибары я увидел семь деревянных ящиков с написанными на них иероглифами, их я не знал, а иероглифы не были знакомы со мной.

Небольшим ломиком дед вскрыл один ящик, отогнул промасленную бумагу, и стали видны пять вытянутых предметов, похожих на кегли для боулинга с торчащими крылышками на конце; силы небесные – да это мины для миномёта, моя заветная мечта – мины для миномёта!

Дед осторожно вытащил одну и покачал у меня перед лицом:

– Изначально в каждом ящике было по шесть штук, в этом одной не хватает, всего сорок одна. Одну я вытащил, чтобы проверить. На крылышки привязал соломенные жгуты и швырнул с обрыва: грохот, сработало отлично. Звук взрыва перекатывался в горных ущельях, волки повыскакивали из нор.

Я смотрел на мины, поблёскивавшие под светом луны странным сиянием, смотрел в горевшие, как древесные угли, глаза деда, и ощущение слабости рассеялось, как дым, и в душе поднялся дух героизма. Сжав зубы, я проговорил:

– Пришёл твой последний день, Лао Лань!

Хлопушка сорок первая

«Записки о превращении мясного мальчика в небожителя» продолжают играть, но спектакль уже близится к концу. Почтительный к родителям мясной мальчик стоит на коленях на сцене и ножом отрезает от руки мясо, чтобы сварить матери лекарственное снадобье. Мать выздоравливает, а он из-за долгого тяжёлого труда, истощения и большой потери крови умирает. В последней сцене действие происходит в сюрреалистичном видении, мать, всхлипывая, рассказывает зрителям внизу сцены, как она тоскует и сокрушается по умершему сыну. В глубине сцены плывёт дымка, мясной мальчик в пурпурных одеждах бессмертного и с золотой короной на голове словно спускается с облака. Увидевшиеся мать и сын горько плачут. Мясной мальчик просит мать не убиваться, говорит, что его сыновняя преданность тронула небесного повелителя, который превратил его в мясное божество, отвечающее за то, как люди в Поднебесной едят мясо. Концовка вроде бы очень благополучная, но душа моя исполнилась печали. Мать со слезами поёт: «Лучше бы мой сын ел неприхотливую пищу среди людей, не надо мне, чтобы он каждый день ел мясо и становился мясным божеством…» Дымка исчезает, спектакль закончен. Артисты выходят к занавесу на поклон – на самом деле никакого занавеса нет – со стороны зрителей звучат беспорядочные аплодисменты. На сцену поднялся худрук Цзян и сообщил зрителям: «Дорогие зрители, завтра вечером мы играем „Казнь Утуна“, просим всех пожаловать на спектакль». Зрители погалдели и стали расходиться, торговцы съестным, не теряя времени, принялись зазывать покупателей. Я увидел, как Лао Лань говорит Тяньгуа:

– Доченька, сегодня вечером возвращайтесь жить к нам, мы с твоей мачехой приготовили самую лучшую комнату.

Ему смущённо вторила Фань Чжаося:

– Просим, возвращайтесь.

Тяньгуа презрительно глянула на Фань Чжаося и, ни слова не говоря, подошла к продавцу бараньих шашлычков:

– Десяток! И кумина побольше.

Радостно откликнувшийся продавец достал из грязного полиэтиленового мешка пригоршню шашлычков и устроил на жаровню с древесным углём, от дыма он прищурился, изо рта у него вылетало фырканье, словно от попавшей в рот пыли. Зрители и актёры почти разошлись, когда на сцену выскочил Старшóй Лань. За ним следовал иностранец с очками в золотой оправе. И тут Старшóй Лань раздевается, приводит в эрекцию свой член. Он с негодованием обращается к этому иностранцу:

– Ты на каком основании говоришь, что я пыль в глаза пускаю? Хочу, чтобы ты своими глазами убедился, что никакой я не бахвал.