Иностранец захлопал в ладоши, а на сцену вышли шесть светловолосых и голубоглазых обнажённых женщин и улеглись на неё в ряд. Старшой Лань стал по очереди совокупляться с ними, женщины кричали на все лады. После этой партии женщин появилось ещё шестеро. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё шесть. Потом ещё пятеро. Всего сорок одна. В процессе этого длительного и яростного сражения я увидел вертевшегося как белка в колесе Старшóго Ланя, который то и дело обращался в жеребца. Развитая мускулатура, сильные ноги и руки, несущееся из горла фырканье и ржание. Это был поистине благородный и бодрый духом славный скакун. Высококачественная голова, прямые торчащие уши, будто вырезанные из бамбука. Блестящие, горящие вдохновением глаза. Изящный рот, широкие ноздри. Прелестная стройная шея высоко вздымается над широкими плечами. Ровный круп, торчащий хвост выдают чарующее изящество. Обтекаемый корпус, эластичный скелет. Ноги длинные, но грациозные, сверкающие, отливающие синевой подковы. Какой-то растущей вдохновленностью движений, то медленных, то быстрых, то переходя на бег, то пританцовывая, то высоко подпрыгивая, он создавал феерическое зрелище, какое только может создать лошадь, от которого люди вздыхали и застывали без движения… Наконец, когда словно измазанный масляной краской Старшóй Лань поднялся с сорок первой женщины, он ткнул пальцем в этого иностранца:
– Ты проиграл…
Иностранец достал из-за пазухи изящный револьвер и нацелился на инструмент в промежности скакуна:
– Ничего я не проиграл!
И раздался выстрел. Старшóй Лань упал на землю с тяжёлым звуком, будто рухнула прогнившая стена. В то же время я слышал грохот за спиной мудрейшего, статуя Ма Туна обрушилась на землю, оставив кучу грязи. Одновременно погасли все фонари. Дело было к полуночи, кругом ни души, я снял чёрные очки, увидел прекрасное ночное небо, а на сцене двигались какие-то большие белые тени, не знаю, что это было. Туда-сюда сновали летучие мыши, на дереве хлопали крыльями птицы. Со всех сторон храма раздавалось унылое стрекотание насекомых. Позвольте, мудрейший, не теряя ни минуты, довести мой рассказ до конца.
Луна в тот вечер была добрая, воздух свеж, ветви персиковых деревьев поблёскивали, словно покрытые слоем тунгового масла. Шкура старого мула тоже посверкивала, будто и её намазали тунговым маслом. Мы подняли на спину мула старинную деревянную подставку, установили на неё по три ящика с минами и привязали к ней с обеих сторон. Оставшийся ящик определили в центр подставки. Старики с такой работой были прекрасно знакомы, сразу видно – стреляные воробьи. Старый мул не издавал ни звука, они с пожилой парой были опорой друг другу, он для них был просто как постаревший сын.
Мы вышли из персикового сада и зашагали по пересекавшей деревню грунтовой дороге. Стоял первый зимний месяц, ветра не было, холодный свет луны, леденящий воздух, от выпавшего инея травы у дороги совсем белые. Далеко в лугах кто-то поджёг сухую траву, линия огня разворачивается полукругом, словно белая отмель в красном потоке воды. Позвавший меня мальчик, ему на вид лет семь-восемь, идёт первым и тянет за повод старого мула. В старой стёганой куртке до колен, опоясанной белым электрическим проводом, голые голени, босые ноги, растрёпанные волосы, этакое дуновение буйного духа, похожее на степной пожар. Я чувствовал, что по сравнению с ним я разложился и переродился, вот ведь, чтоб его, стыдоба какая! Я должен воодушевиться, ухватиться за эту редчайшую возможность, этой ночью в ярком лунном свете подорвать эти сорок одну мину, канонадой встряхнуть эти мирные годы, завершить героическую славу своей жизни.
Старик со старухой каждый со своей стороны поддерживали ящики с минами. Старик в некрашеном овчинном тулупе, собачья шапка на голове, курительная трубка на шее – типичный наряд старого крестьянина. Старуха, видимо, перестала бинтовать ноги после Освобождения,[88] каждый шаг давался ей с трудом, из груди вырывалось тяжёлое дыхание, в тишине январской ночи оно раздавалось особенно отчётливо. Я следовал позади, давая в душе клятву, что нужно учиться у маленького мальчика, идущего впереди мула, нужно учиться у старика и старухи, шагающих по обе стороны от него, нужно учиться у того меня из прошлого, этим вечером в ледяном лунном свете подорвать сорок одну мину, произвести ошеломляющий грохот, привести в движение эту стоячую воду деревни, чтобы спустя много лет этот вечер не забыли, чтобы моё, Ло Сяотуна, имя стало легендой и передавалось из уст в уста.
Вот так мы дошли до конца дорожки в поле. Позади кралась стайка охочих посмотреть на что-нибудь диких зверьков; как ранее я уже говорил вам, мудрейший, они появились в результате беспорядочного совокупления, не знаю даже, как их называть. Они осторожно следовали за нами, и их глаза поблёскивали, как гирлянда маленьких зелёных фонариков. Похоже, они любопытны, как маленькие дети.
Мы вошли в деревню, и копыта мула стали звонко постукивать по бетону дороги, иногда выбивая голубоватые искорки. В деревне было тихо, на улице безлюдно, одна домашняя собака попыталась навязаться в друзья к странным существам, следовавшим за нами, но, приблизившись, получила укус и с визгом скрылась в переулке. При ярком лунном свете уличные фонари казались чем-то лишним. Чугунный колокол на большой софоре на окраине деревни поблёскивал в лунном свете – это было наследие эпохи народных коммун, в то время ударам колокола повиновались как приказу.
Никто не заметил, как мы вошли в деревню, а если кто и заметил, наплевать. Никто, хоть убей, и представить не мог, что в ящиках, погруженных на мула, везут сорок одну мину. Даже если бы сказали, что за груз в ящиках, всё равно никто не поверил бы. Ло Сяотун для них всё больше становился «мальчиком-хлопушкой». Должен в третий раз пояснить для вас, мудрейший, что у нас здесь слово «пушка» или «хлопушка» означает хвастуна и вруна, а «мальчик-пушка» – это, соответственно, ребёнок, которому или нравится хвастаться и заливать, или который преуспел в этом. Ну что ж, «мальчик-пушка» так «мальчик-пушка», стыдиться тут нечего, наоборот, можно почитать за честь. У вождя революционеров Сунь Ятсена было звучное прозвище Сунь Дапао – Сунь Большая Пушка. Но с таким прозвищем он ни разу не стрелял из пушки, а я, Ло Сяотун, переплюну Сунь Ятсена, собственными руками выстрелю из пушки. Пушка готова, спрятана в пристройке нашего дома, за ней хорошо ухаживали, каждая деталь как новенькая; снаряды тоже как с неба упали, каждый смазан тавотом и вычищен до блеска. Орудийный ствол призывает снаряды, снаряды мечтают попасть в ствол; ну как Утун призывает женщин, а женщины мечтают попасть к Утуну. Погодите, вот выстрелю я сорок одну мину, стану настоящим «мальчиком-пушкой», тогда войду в предание и историю.
Ворота нашего дома приоткрыты, отворив их и подталкивая мула, мы вошли во двор. Там, приплясывая, нас встречала стая золотисто-рыжих хорьков. Я знал, что наш дом уже превратился для них в место развлечений, тут они и любовь крутили, и свадьбы играли, и потомство выводили, и отпугивали сборщиков утиля. Хорьки обладают магической силой, соблазнённые ими женщины могут тронуться рассудком, начать петь и плясать, даже бегать с голым задом по улице. Но нам было не страшно, и я обратился к ним:
– Спасибо, друзья, спасибо, что присмотрели за моей пушкой.
– Не за что, не за что, – отвечали они. Они были одеты в красные безрукавки, как мальчики на фондовой бирже. Некоторые в белых трусиках, как дети в плавательном бассейне.
Первым делом мы миномёт разобрали, перенесли деталь за деталью из восточной пристройки во двор, затем приставили деревянную стремянку к карнизу крыши одноэтажной западной пристройки. Сначала я забрался наверх, обозрел окрестности, вокруг в лунном свете мерцала черепица на крышах, за деревней текла река, в реке текла вода, перед деревней расстилались поля, в них виднелся огонь, всё отчётливо стояло перед глазами. Самое время, чтобы стрелять, есть ещё сомнения, нет сомнений. Я дал команду, чтобы они обвязали каждую деталь верёвкой, и одну за другой стал затягивать их на крышу. Из ствола вытащил пару белых перчаток, надел их и сноровистыми движениями принялся собирать миномёт. Мой миномёт грозно стоял на крыше и весь блестел в лунном свете, словно только что выскочившая из купальни невеста, которая ждёт своего жениха. Дуло смотрело в небо под углом сорок пять градусов, большими глотками отхлёбывая лунный свет. На крышу вскарабкались несколько озорных хорьков, они подбежали к миномёту и стали царапать его. Такие милые, пусть поцарапают, но, если явятся другие, пинком скину с крыши. Затем мальчик подвёл мула к стремянке, старик со старухой сгрузили с него ящики с минами. Они в этом набили руку, работали аккуратно и надёжно. Мины – штука серьёзная, уронишь – последствия будут страшные. Так же с помощью верёвки семь ящиков с минами затащили наверх и разложили по четырём опорным столбам. Старики и маленький мальчик тоже забрались на крышу. Поднявшись, старуха никак не могла отдышаться. У неё было воспаление трахеи. Поела бы редьки – полегчало бы, но, к сожалению, редьки у меня под рукой не было.
– Мы сбегаем и добудем, – предложил малыш хорёк. И через какое-то время восьмёрка хорьков притащили полуметровую особо сочную редьку и с криками «раз, два – взяли» подняли по лестнице наверх. Старик поспешно принял от хорьков редьку и передал старухе, при этом он без устали повторял слова благодарности, демонстрируя искренность и правила приличия нашего народа. Старуха взялась руками за концы редьки, хряснула через колено, и редька с хрустом распалась на две половинки. Заднюю часть она положила рядом, взяла переднюю, откусила и принялась жевать, причмокивая, а в лунном свете разлился редечный дух.
– Стреляй давай! – сказала она. – Если есть редьку в пушечном дыму, мне сразу станет легче. Потому что хвораю я лет шестьдесят. Когда сыночка своего рожала, пятеро японских солдат у меня во дворе стреляли из миномёта, дым проник в окно, я им надышалась, повредила трахею, и с тех пор у меня постоянная одышка. Сыночек мой тоже от грохота выстрелов и дыма простудился и умер…
– Этим артиллеристам тоже не довелось хорошей смертью умереть, – продолжал рассказ жены старик. – Они зарезали нашу телушку, разломали стол, стулья, лавки, развели костёр и стали жарить говядину, недожарили и отравились. Мы вдвоём спрятали этот миномёт в дровянике, а эти семь ящиков поместили за двойной стенкой, взяли тельце сыночка и бежали в Наньшань. Потом приходили люди с проверкой, сказали, что мы герои, мол, подсыпали в мясо яду и отравили пятерых японцев. Мы никакие не герои, мы тряслись от страха перед японскими дьяволами. И уж тем более не подкладывали яду в мясо, а когда они, отравившись, катались по земле, мы страшно переживали. Моя старуха еле ноги таскает со своей хворью, а сварила им целый котёл отвара зелёных бобов. Он помогает при любом отравлении, но у них отравление было слишком серьёзное, и спасти их не удалось. По прошествии многих лет снова приходил человек расследовать всё по этому делу, всё настаивал, чтобы мы признались, что отравили их. Этот человек стал ополченцем и вилами для навоза заколол со спины вражеского офицера, который справлял большую нужду, захватил в качестве трофея пистолет с двадцатью патронами, ремень из воловьей кожи, форму цвета хаки, карманные часы, очки в золотой оправе, ручку «паркер» с золотым пером – всё это сдал властям, получил орден второй степени, выправил себе значок «За заслуги» и целыми днями красовался с ним на груди. Он хотел, чтобы мы сдали миномёт и снаряды, но мы не стали этого делать. Мы знали, что рано или поздно нам встретится мальчик – любитель пушек, и мы получим это наследство взамен жизни нашего сына. Несколько лет тому назад мы продали тебе этот миномёт как утиль, потому что знали, что сможешь сохранить его, мы лишь продали его под предлогом утиля. У нас, стариков, в жизни самой большой мечтой было помочь тебе выстрелить эту сорок одну мину, отомстить за свои обиды, преумножить твою славу. Не нужно спрашивать, откуда мы, всё, что нужно было рассказать тебе, мы уже рассказали, не нужно этого тебе рассказывать, и даже не стоит ничего спрашивать. Ладно, сынок, стреляй давай.
Маленький мальчик подал старику вытертую до блеска мину. Мои глаза были полны слёз, сердце ходило ходуном, горячая кровь бурлила от ненависти и любви, и никак было не избавиться от чувства, что стрелять я не могу. Я протёр глаза, взял себя в руки, встал позади миномёта, расставив ноги, самостоятельно определил дистанцию и прицелился, цель была передо мной на расстоянии пяти сотен метров – это была восточная пристройка дома Лао Ланя, где вокруг квадратного стола минской династии[89] стоимостью двести тысяч юаней Лао Лань с тремя руководящими работниками из городка играли в мацзян. Среди них была женщина: пухлое, как фэньтуань, лицо, тонкие, как ниточки, брови, кроваво-красные губы – я таких терпеть не могу, вот пусть и отправляется вместе с Лао Ланем на Западное небо![90] Двумя руками я принял у подошедшего старика мину, поднёс к дулу ствола и легко разжал руку. Ствол сам проглотил мину, мина сама проникла в канал ствола. Сначала послышался слабый звук – это днище мины натолкнулось на капсюльную втулку. Затем раздался страшный грохот, который почти разорвал мне барабанные перепонки. Любопытные хорьки схватились за головы и завизжали на все лады. Волоча за собой длинный хвост, мина взмыла в небеса, рассекая лунный свет с пронзительным свистом, как сметающая всё на своём пути большая птица, и опустилась точно в установленную цель, после ослепительной вспышки до нас донёсся страшный грохот. Из дыма выскочил Лао Лань, отряхиваясь от пыли, и презрительно рассмеялся. Он был цел и невредим.
Я налаживал ствол, целясь в главный зал дома Яо Седьмого. Там стоял диван из натуральной кожи, а на нём восседали Лао Лань и Яо Седьмой. Они шептались, обсуждая какие-то постыдные дела. Ладно, старина Яо Седьмой, предстанешь перед Ло-ваном вместе с Лао Ланем. Я принял из рук старика мину, тихонько отпустил руку, мина со свистом вылетела из ствола, взмыла в небеса, пронизав лунный свет. Попав в цель, она пробила крышу дома, взорвалась со страшным грохотом, разлетелись осколки, большая часть в стены, поменьше в крышу. Осколок размером с горошину попал в десну Яо Седьмому. Тот заорал, зажав руками рот. Лао Лань презрительно усмехнулся: