Сорок одна хлопушка

Оба руководителя, ведомые Лао Ланем, проследовали на площадку для собраний, отец, словно сбросив гору с плеч, отступил в сторону, глядя, как руководители проходят мимо.

Мне стало страшно неловко, что у отца ничего не получилось. Хотелось выбежать, ухватить за красный галстук и с силой потаскать из стороны в сторону, чтобы вывести его из бестолкового состояния, чтобы он не стоял у дороги остолбенело, как болван. Следившие за происходящим хлынули в ворота мясокомбината вслед за шеренгами начальства. Отец по-прежнему с дурацким видом стоял у дороги. В конце концов, я не выдержал и рванулся вперёд, чтобы хоть немного спасти его репутацию, я не схватил его за галстук, а подтолкнул в спину, проговорив вполголоса:

– Пап, не надо здесь стоять! Ты должен стоять рядом с Лао Ланем! Ты должен объяснять руководителям, что и как!

Отец робко ответил:

– Там Лао Лань, его одного хватит…

Я яростно ущипнул отца за ногу и прошипел:

– Пап, ну ты впрямь разочаровал меня!

– Пап, ну ты и тупой! – поддержала меня сестрёнка.

– Иди давай! – рявкнул я.

– Эх, дети, дети, – глядя на нас, понуро проговорил отец, – вы не понимаете, что у отца на душе… Ладно, была не была, папа пошёл.

И, словно приняв важнейшее решение, широкими шагами направился к сцене. Я видел, как Яо Седьмой, стоявший сбоку у ворот обняв себя за плечи, многозначительно кивнул ему.

Торжественное собрание наконец началось. Когда Лао Лань громко объявлял о его открытии, отец подбежал к сточной канаве перед станцией контроля, зажёг факел, поднял его и махнул в сторону собравшихся. Подошёл один из репортёров, нацелив объектив на отца с факелом в руке. Никаких вопросов он отцу не задавал, но отец сказал:

– Никакой воды в мясе не будет, гарантируем.

И бросил горящий факел на кучу мяса, от которой несло тухлятиной и бензином.

Факел вроде бы ещё не упал на кучу, а от неё уже взметнулись языки пламени. В огне мне послышался тонкий и печальный зов мяса. Вместе с ним поднимался бьющий в нос запах. Этот запах был и приятный, и отвратительный. Одновременно с запахом и зовом в небо всё выше взлетали искры и извивался чёрный дым. Тёмно-красные искры казались очень насыщенными. Вспомнились языки пламени костра, на котором мы с матерью год назад жгли старые покрышки и пластиковый мусор – то пламя чем-то походило на теперешнее, но была и существенная разница. То было пламя промышленное, от горевшего пластика, химии, ядовитых веществ, а сейчас перед глазами пламя сельскохозяйственное, в котором горели животные, горела жизнь, горели питательные вещества. Мясо, хоть и протухшее, всё же оставалось мясом. Это пожираемое огнём мясо всё ещё могло вызывать ассоциации с едой. Я знал, что эту кучу мяса Лао Лань велел родителям специально закупить на рынке. Потом его перенесли в помещение, чтобы оно прогрелось и провоняло. Закупали его совсем не для того, чтобы есть, а чтобы сжечь, чтобы оно сыграло роль гибнущего в огне. То есть когда родители посылали людей на закупку мяса, его можно было есть. И, соответственно, не будь оно закуплено родителями, его могли съесть другие. Счастье это для него или несчастье? Конечно, лучшая судьба для мяса – быть съеденным людьми, которые в нём разбираются, любителями мяса, а наихудшая – быть сожранным языками пламени. Поэтому при виде того, как болезненно извивается, корчится, стонет и издаёт странные вопли мясо, в моей душе одна за другой поднимались волны торжественно-печального чувства, словно я сам был этим мясом, принесённым в жертву Лао Ланем и моими родителями. Всё это сделано, чтобы подтвердить: теперь наша деревня мясников больше не будет производить мясо, накачанное водой или имеющее сомнительное качество. Этим костром мы демонстрировали всему миру нашу твёрдую решимость. Репортёры снимали пламя с различных ракурсов, горящая куча мяса привлекла внимание многих зевак, ранее стоявших у ворот мясокомбината. В деревне был один человек, которого звали Шиюэ – Октябрь, его считали дурачком, но я чувствовал, что никакой он не дурачок. Железным прутом в руке он растолкал окруживших кострище зевак, протиснулся вперёд, наколол на прут кусок мяса и, подняв его, как факел, выбежал на дорогу. Кусок мяса, похожий на большую кожаную туфлю, пылал, от стекавших с него с шипением капель бензина загоралась молодая поросль травы. Шиюэ весело орал, бегая туда-сюда по шоссе. Один молодой репортёр сфотографировал его. Но репортёры с камерами не осмелились направлять на него свои объективы.

– Продаю мясо, купите мясо, купите жареное мясо!.. – вопил Шиюэ.

Впечатляющее представление Шиюэ привлекло немало взглядов. Но, как я видел, торжественное собрание шло своим чередом, большой начальник произносил речь, репортёры опять вернулись к своему делу. Я понимал, что некоторые из них с совсем детскими личиками предпочли бы снимать Шиюэ, выделывающего фокусы с горящим мясом, но они твёрдо стояли плечом к плечу, не смея спешить.

– Создание мясоперерабатывающего комбината Хуачан имеет очень важное значение… – разносилась в воздухе многократно усиленная речь большого руководителя.

Шиюэ так размахивал прутом, что движения его очень напоминали приёмы боевых искусств в театральных пьесах. Горевшее на остром конце прута мясо при этом трещало, а горящие капли бензина метеорами разлетались во все стороны. Одна из пришедших посмотреть на представление женщин грубо выругалась и схватилась за щёку. Понятно – её обожгло каплей бензина.

– Чтоб тебе сдохнуть, Шиюэ, болван ты этакий! – взвизгнула она.