– Тут Бурятия, тут свои законы! – упрямился проводник. – Не ты выстрелишь – в тебя пулю всадят!
– Ладно! – прекратил дискуссию Агасфер. – Вот на ночевку встанем, тогда поговорим! А собачки, я гляжу, очень у нас сообразительные! Верные, можно сказать, помощники! Как только бандиты удалились – сразу из-под телеги выскочили.
Подошедший Безухий, не говоря ни слова, поднял двух собачонок за шкирки, внимательно оглядел:
– Плохо будете охранять – шкуру сниму и съем! – мрачно пообещал он и, повернувшись, направился к своему тарантасу. Собачонки, весело помахивая хвостами, тут же устремились следом.
– Да они просто самоубийцы! – подивился Агасфер. – Безухий слов на ветер не бросает! Эй, фью-фью!
– Есть еще один вариант, – бросил через плечо Безухий. – Вернее, два: во-первых, они не понимают по-русски. А во-вторых, чуют хорошего человека и не верят в мою кровожадность…
Глава двадцать седьмая
Конец барона Унгерна
(Забайкалье, 1921 год)
Дивизия генерал-лейтенанта Унгерна доживала свои последние дни. Собственно, дивизии как таковой уже не было: барон, преданный теми, кому больше всего доверял, связанный по рукам и ногам, трясся в телеге под стволами красных партизан и бойцов Народной армии. Его везли к полноводной в это время года Селенге, чтобы по ней «сплавить» пленника до Иркутска. Далее Унгерну предстоял железнодорожный перегон до Новониколаевска[143], а там уже для него спешно готовился пролетарский трибунал с вполне предсказуемым приговором.
У барона было время проанализировать допущенные им ошибки.
…Многие из его сослуживцев были искренне убеждены в том, что Унгерн любил саму войну так же страстно и беззаветно, как другие любят карты, вино или женщин. Легенды, ходившие о его храбрости и бесстрашии, на самом деле не были легендами.
Монголию Унгерн впервые увидел в 1912 году, когда там началось восстание против Китая. Русское правительство это восстание поддержало, а барон отправился в монгольские степи добровольцем. Однако в бескрайних степях он не только воевал, но и истово изучал буддизм, монгольский язык и культуру, свел знакомство с авторитетными ламами.
Не прошло и года, как Унгерн подал в отставку, и где он был следующие полгода, в точности не знает никто. Вполне вероятно, что он провел время в буддийском монастыре, углубляя свои знания языка, обычаев и чуждых всякому европейцу нравов. А когда грянула Первая мировая война, Унгерн снова оказался в армии, в Уссурийской дивизии армии генерала Самсонова.
Воевал он храбро, получил пять орденов, а особенно прославился пластунскими рейдами в тылы противника. Однако барон Врангель, в полку которого Унгерн служил, отзывался о бесстрашном офицере неодобрительно: да, храбр, да, умеет строить отношение и дисциплину с нижними чинами, однако постоянное пьянство часто толкало его на поступки, роняющие честь офицерского мундира. За что есаул Унгерн в конце концов и был отчислен в резерв чинов.
Когда после переворота в России Керенский поручил однополчанину барона, есаулу Семенову сформировать в Забайкалье добровольческие части из монголов и бурят, Унгерн не захотел остаться в стороне. А собиравшийся в Сибирь будущий атаман Семенов был только рад иметь рядом человека, хорошо знающего язык и обычаи «диких инородцев». Оба уехали, и в европейской России этих двух есаулов больше никто не видел.
Когда в Сибири к власти пришли большевики, Унгерн под началом Семенова объявил им «вендетту». Однако вскоре пути атамана и «сумасшедшего» барона разошлись ввиду полной неуправляемости потомка тевтонов. Унгерн, как принято говорить, отправился в «свободное плавание», в котором и пребывал до самого своего конца. Так что, строго говоря, и участником Белого движения назвать его можно с большой натяжкой.
Барон, пользуясь старыми связями с ламами, довольно быстро сформировал подчиненную лично ему Азиатскую конную дивизию. Она имела весьма пестрый состав: в ней были и русские офицеры, и уголовная публика всех национальностей. Впоследствии дивизия пополнялась добровольцами из Монголии и Китая. Особенно тепло Унгерн отзывался о перешедших на его сторону красных партизанах и народоармейцах: не без основания опасаясь расплаты за предательство, те воевали отчаянно.
Имелся в дивизии и отряд японских добровольцев. И этот факт тем более удивителен, что по тогдашним японским понятиям, военная служба кому бы то ни было, кроме императора, была абсолютно недопустима.
Телесные наказания и пытки[144] были в дивизии Унгерна самым обычным делом. Провинившимся и пленным рубили пальцы, протыкали тела раскаленными шомполами. Из уст в уста передавались страшные байки о садистских фантазиях барона. К примеру, в ходу у него были «волчьи чердаки», где сидели на цепях пойманные волки. Единственную их пищу составляли брошенные на чердаки пленники. А вот дивизионных пьяниц Унгерн предпочитал сажать в темный заминированный подвал, где каждый шаг провинившегося мог стать для него последним.
ebooksa