– Да я же была в калошах, внизу в канцелярии оставила, честное слово…
– Ах, полно, полно. Только не пускайтесь в объяснения. Играйте свою роль, – побольше лепета, побольше беспечности, – и ничего, – сойдет.
– Я пришла, потому что я ваша мать, – проговорила она тихо, и Цинциннат рассмеялся:
– Нет, нет, не сбивайтесь на фарс. Помните, что тут драма. Смешное смешным – но все-таки не следует слишком удаляться от вокзала: драма может уйти. Вы бы лучше… да, вот что, повторите, повторите мне, пожалуй, предание о моем отце. Неужели он так-таки исчез в темноте ночи и вы никогда не узнали ни кто он, ни откуда, – это странно…
– Только голос, – лица не видала, – ответила она все так же тихо.
– Во, во, подыгрывайте мне, я думаю, мы его сделаем странником, беглым матросом, – с тоской продолжал Цинциннат, прищелкивая пальцами и шагая, шагая, – или лесным разбойником, гастролирующим в парке. Или загулявшим ремесленником, плотником… Ну, скорей, придумайте что-нибудь.
– Вы не понимаете, – воскликнула она (в волнении встала и тотчас села опять), – да, я не знаю, кто он был – бродяга, беглец, да, все возможно… Но как это вы не понимаете… да, – был праздник, было в парке темно, и былая девчонкой, – но ведь не в том дело. Ведь обмануться нельзя! Человек, который сжигается живьем, знает небось, что он не купается у нас в Стропи. То есть я хочу сказать: нельзя, нельзя ошибиться… Ах, как же вы не понимаете!
– Чего не понимаю?
– Ах, Цинциннат, он – тоже…
– Что – тоже?
– Он тоже, как вы, Цинциннат…
Она совсем опустила лицо, уронила пенсне в горсточку.
Пауза.
– Откуда вам это известно, – хмуро спросил Цинциннат, – как это можно так сразу заметить…
– Больше вам ничего не скажу, – произнесла она, не поднимая глаз.
Цинциннат сел на койку и задумался. Его мать высморкалась с необыкновенным медным звуком, которого трудно было ожидать от такой маленькой женщины, и посмотрела наверх на впадину окна. Небо, видимо, прояснилось, чувствовалось близкое присутствие синевы, солнце провело по стене свою полоску, то бледневшую, то разгоравшуюся опять.
– Сейчас васильки во ржи, – быстро заговорила она, – и все так чудно, облака бегут, все так беспокойно и светло. Я живу далеко отсюда, в Докторском, – и когда приезжаю к вам в город, когда еду полями, в старом шарабанчике, и вижу, как блестит Стропь, и вижу этот холм с крепостью и все, – мне всегда кажется, что повторяется, повторяется какая-то замечательная история, которую все не успеваю или не умею понять, – и все ж таки кто-то мне ее повторяет – с таким терпением! Я работаю целый день в нашем приюте, мне все трын-трава, у меня любовники, я обожаю ледяной лимонад, но бросила курить, потому что расширение аорты, – и вот я сижу у вас, – я сижу у вас и не знаю, почему сижу, и почему реву, и почему это рассказываю, и мне теперь будет жарко переть вниз в этом пальто и шерстяном платье, солнце будет совершенно бешеное после такой грозы…
– Нет, вы все-таки только пародия, – прошептал Цинциннат.
Она вопросительно улыбнулась.
– Как этот паук, как эта решетка, как этот бой часов, – прошептал Цинциннат.