– Я всегда говорил, что вы человек искренний, – кивнул Лен.
Мы оба скосили глаза на это «всегда», что пришлось в мою тарелочку с жареной солью, но решили оставить как есть.
– Но нельзя же быть вполне искренним с теми, кого не понимаешь. Нет, – сказал он, – это была религия, но иная. Вы слышали о писателе Грэме Грине?
– Я даже обедал с ним, – сказал я, – в «Кафе Рояль». Дело было в пятницу, и мы оба заказали рыбу…
– Интересно, – сказал Лен без интереса. – Очень интересно. Но я подумал о его книгах, а не о нем самом. Это то же самое, как с Шекспиром или Байроном, если вы меня понимаете. Так вот, я читал его книги по мере выхода, и все еще читаю, и кажется мне, он говорит, что можно подняться к Богу вплотную, только если по-настоящему опуститься в настоящую грязь, фигурально выражаясь. Не то чтобы, – сказал Лен, – я согласен с тем, как Бог создал мир или разрушает его, коли на то пошло, но меня поразило, что Он вездесущ, и тогда Он заслуживает пристального изучения, фигурально выражаясь. Так или иначе, я раньше занимался страхованием, и вполне сносно. Но эти книги заставили меня увидеть, что этого недостаточно. Это не ведет ни к чему из того, что на самом деле важно – ну вы понимаете, грех, и наказание, и абсолютная реальность, и прочая дуристика. Это ведет тебя к тому, чтобы прожить всю жизнь в недорогом доме, и к посиделкам в саду по субботам, и к холодному мясу на ужин после выпивки вечером в воскресенье. И уводит от всего стоящего. Так что я вышел из бизнеса. Жена рассвирепела поначалу, но теперь она думает, что я посредничаю для фирмы зубных щеток. Чуть туманно, но женщинам нельзя открывать тайны.
– Не хотите ли сигарету? – спросил я, доев.
– Это подмена, – сказал Лен, покачав головой, – подмена, уводящая от реальности.
– А что такое реальность?
– Вот это я и хочу понять, – сказал Лен, – но думаю, что это нечто связанное с правосудием. Я не подразумеваю правильные поступки, знаете ли, быть справедливым, и всякое такое, но вроде как бы одно уравновешивает другое? – Его лицо выражало глубокое страдание, словно над холодным месивом риса и яйца он пытался быть понятным. – Но если вы ничего не делаете, никакого равновесия не будет. Как если бы нам дали весы, и мы должны взвешивать. И вот, если вы ничего не положите на одну чашу, то нечем уравновешивать другую. Все равно как вернуться домой из страховой компании и сразу пойти в сад. Но если люди творят зло, то на одной чаше нечто тяжелое, и тогда вас наказывают, тогда от весов есть польза, для этого мы здесь и пребываем, вот так я все это понимаю.
– Значит, люди предназначены творить зло?
– Как я понимаю. Если они ничего не делают, то зачем они? Если они творят добро, тогда что ж, это им вознаграждение.
– А как насчет рая и ада?
Лен покачал головой в сомнении.
– Я еще не знаю. Но надеюсь понять, когда выйду на пенсию. Но кажется мне, что невозможно взвешивать, когда одна чаша весов в одном мире, а вторая в другом. И тут я покидаю компанию Бога. Ну не на самом деле, вот что я хочу сказать, потому что мало про Него знаю, кроме того, как его представляют в церкви или в воскресных школах и в этих фильмах Сесила Б. Милля[59], и прочая дуристика. Нет, людей надо учить, вот как я это вижу, учить и учить, здесь и сейчас. Тогда каждый из нас – немного Бог. Вот что такое Бог, возможно. Просто – все мы.
Конечно, что уж такого необычного в том, чтобы слушать рэкетира, рассуждающего о теологии в грязной китайской столовке на Багис-стрит в Сингапуре? Любимый писатель Лена явил нам чудесный образ, однако извращенный или непонятый, образ, который можно увидеть на картонке под пивной кружкой, образ скрытый, словно ребус в календаре с обнаженкой, образ этот мог оказаться липким пятном на пивном бокале, просвечивать красным в раненой бутылке.
Его рассуждения о Боге возбудили во мне алчбу по стране шлюх, по кораблю, который не отчалит до рассвета. Я предложил пойти в одно знакомое мне кабаре и посидеть там с китайскими хозяюшками под приглушенным светом разукрашенных ламп. Покусывая мундштук, я подумал о том, как несносны китаянки, плоскогрудые и тонкорукие, с кукольными челками и фарфоровыми улыбками, якобы предлагавшими нечто отличное от – от чего? От англичанок? Но я никогда не спал с англичанкой. К тому же англичанка, думал я, должна быть точно такой же, потому что все они одинаковы. И потом я с неприязнью подумал о девушке, с которой я однажды спал, предположительно – судя по ее энклитикам – отсюда же или северней, которая сказала мне: «Мистер Денхэм, вы кончили слишком быстро-ла. Вы очень тяжелый-ла». К черту женщин.
– Я так не думаю, – сказал Лен. – Может, и есть иной мир для мужчин, но не думаю, что он может быть для женщин.
Вздрогнув, я сообразил, что проклял их слишком громко.
– Послушайте, это смешно, но вы, вероятно, помните, как рассказали, когда мы встретились в Коломбо, – сказал Лен, – рассказали о том, что случилось с вами в Лондоне. Я много об этом думал, как ни странно, хотя это не мое дело, правда же, но мы выпивали вместе, и это сделало вас моим товарищем, и в любом случае это вопрос справедливости.
– Да? – откликнулся я.