Право на ответ

Искреннейше, искреннейше ваш, мистер Денхэм,

Р. Ф. Радж.

Меня должно было, теперь-то я понимаю, насторожить странное молчание отца. Совсем не похоже на него – не послать хотя бы кратенькую писульку «воскресного папы», пахуче выкашливая себя из старческой затрудненной каллиграфии. Но спустя несколько недель после письма мистера Раджа у меня у самого начались проблемы в Токио, и это не было связано с моей работой. Проблемы касались Митико-сан.

Клянусь богом, я не держу зла ни на Америку, ни на американцев. В рассуждении Восточного побережья, тринадцати колоний, я думаю, что Америка – прекрасная, смышленая страна, пусть нагловатая, но, как я понимаю, имеющая право на получение полного статуса доминиона. Я хочу сказать, что не принимаю Декларацию независимости. Естественно, я никогда не говорил американцам ничего подобного, но, работая и просто общаясь с этими прекрасными, слишком упитанными людьми, я всегда предполагал, что мы с ними похожи, и обращался с ними соответственно. Когда с Митико-сан случилась беда, я, к сожалению, находился на вершине дипломатического «живи – сам – и – давай – жить – другим» договора о цветном телевидении с американской фирмой. Но в Токио существует что-то вроде маленькой Америки под названием «Вашингтон-Хайтс», где живут семьи двух с лишним тысяч служащих американских ВВС, и район этот, цитируя «Тайм», «пользуется дурной славой». Люди, жившие там, да и поныне живущие, – тоже прекрасные, слишком упитанные, привлекательные по большей части, но чересчур кичащиеся своей привлекательностью. Они уже были и до полковника Джонстона совершенно безответственные, с провоцирующими ягодицами, принуждающие тебя застонать и сжать кулаки – этот вечный джинный перегар, эти вечно заброшенные дети. Молодежь отвечала на их пренебрежение по большей части эффектно, но не слишком злобно – плохие, плохие мальчишки. Школьники просто переворачивали автобусы, открыто дымили, как печные трубы, плевались персиковыми косточками в прохожих, и только. Однако некоторые из подросших недорослей вообразили себя мужчинами расы творцов не совсем успешной карательной атомной бомбы и изобретали наказания более отрадные. И, к несчастью, Митико-сан подвернулась под руку этим палачам.

Я отправился в Йокогаму на регби, дабы присутствовать на одном из последних матчей сезона, не по своей охоте – просто моя фирма спонсировала Кубок, и, поскольку возвращаться в Токио после всех кутежей было уже поздно, я провел ночь в Туннеле (очень чистом, почти стерильном, прямо-таки хирургический зал). Когда я вернулся домой (уже на выходные), то застал Митико в постели – в смятении и слезах. Служанки летали по дому на цыпочках и беспомощно шушукались. Митико в отчаянии почти забыла английский, и мне не скоро удалось выяснить, что с ней случилось. Накануне вечером она безрассудно пошла повидать друзей, прошла куда-то откуда-то в темноте, и на нее напали подростки из «Вашингтонских Высот» (О, Высота! О, Вашингтон! О, Свобода!), и, насколько я понял, они почти изнасиловали ее. И, как всегда в таких случаях, странным образом это стало началом конца наших отношений, какими бы они ни были. И ни ее, ни моей вины тут не было. Американских подростков, с их непостижимой точки зрения, тоже вряд ли можно было обвинить – шоколадный эль (в огромных кружках) и трубы музыкальных автоматов оглушают и ослепляют мораль. (Онижедети! В чужой стране! Их отцы исполняют долг во имя демократии! И все такое прочее.) То, что случилось, должно было случиться рано или поздно, и хорошо, что причины оказались внутренними. Это означало, что она меня не хочет, и я не хотел касаться ее, хотя и злился, и сострадал, и жалел ее, и испытывал все остальные подобные чувства. И в поисках тех, у кого я требовал хоть какого-то правосудия, и выпуская пар при встречах с американцами, я потратил слишком много сил, не написал ни одного письма домой и к тому же не распечатал ни одного письма с английской маркой, если на конверте не было печатного шрифта. И я стал непопулярен в определенных кругах, да и кем была мне Митико с официальной точки зрения? В каком-то смысле мой гневный ропот в поисках справедливости, мое напоенное виски ворчание ни к чему хорошему не привели. И конечно же, однажды я вернулся домой, чтобы, едва разувшись у дверей, почуять неладное – цветной телевизор молчал. Митико исчезла. Я объехал весь район, обшарил весь Токио, постепенно теряя надежду, и вернулся к накрытому в молчании ужину, уже потеряв Митико навсегда. И тут пришла телеграмма.

Вы проявили достаточно терпения к неумелому повествователю, больше, чем этот неумелый повествователь мог бы рассчитывать. Никакого развития сюжета, просто Дж. У. Денхэм в отпуске, едящий, пьющий, непозволительно склонный к осуждению, встречающий многих, особенно мистера Раджа, отмечающий краешком глаза, почти вне пределов слышимости, прелюбодеяния малоинтересных людишек. И вот, с помощью божьей, вот вам развитие сюжета – все, что вам было нужно. Телеграмма, конечно, сообщила, что отец при смерти. И она пришла не от мистера Раджа, и не была послана моей сестрой из Танбридж-Уэллса. Она пришла от великого потомка великого Шекспира, способного унюхать и жизнь, и смерть, – Теда Ардена. Телеграмма сообщала с удивительной простотой: «Отец отходит. Приезжайте безотложно». Аллитерационно, как видите, поэтично, но тем не менее настоятельно.

Телеграфировать Райсу в Лондон? Бессмысленно. Я украдкой взглянул (руки мои подрагивали на гладком столе) на Мисиму, моего помощника. Он был умный, компетентный, лишенный сомнений, с близорукими пытливыми глазами, безотрывно читавшими наидлиннейшие английские слова, когда он студентом возвращался домой на поезде. «Флоксиносинигилипилификация, – мог бы он сказать, – не что иное, как антиотделенчество». Можно ли ему доверять? Ему можно доверять. Но законы фирмы высились, что твои вбитые в голову чертовы заповеди с Красного моря – «Не возымей в наместниках фирмы никого, кроме европейца, ни на день». Я обратился к Мисиме:

– Мне надо вернуться в Англию, немедленно. Купите мне билет на самолет, на вечер, если есть, но уж точно на утро.

– Беда, сэр?

– Мой отец умирает.

– О, я понимаю. – Он как-то рассказывал, хотя я и не поверил, что его отец умер вместе с матерью и тремя тетками в Нагасаки. – Сию минуту, сэр, будет сделано.

– Вы будете замещать меня в мое отсутствие.

– О, я понимаю.

– Самое большее – неделю.

– О, я понимаю.

Он вернулся после телефонного разговора, как будто за сигаретами сбегал, обычных авиарейсов не было, ни «БОАК», ни «КВАНТАС», ни «КЛМ», ни…

– Да, да, да. А что есть?

Он назвал новую скандинавскую компанию, где были места в первом классе. Это годится.

– Tack, – сказал я в смятении.

Глава 15