– Да ладно вам, надо быть отзывчивым. У нас много работы. – И, Бог свидетель, он попытался вытащить меня из кресла!
– Не прикасайтесь ко мне, здесь вам не Вашингтон-Хайтс!
– Что вы, что вы, никто к вам не прикасается, о’кей, не хотите – не надо.
Так что я остался на своем месте, посреди мрачного фотогеничного анклава в его священной епархии. Потом у меня сложилось впечатление, что меня обдуманно травят. Гитарист достал гитару, долго и шумно настраивал ее, а потом запел французскую песню, которая, наверное, при всей ее банальной слащавости в другое время мне бы даже понравилась этакой галльской протяжностью:
Читателям, заинтересованным в личной жизни больших звезд, может понравиться свидетельство, что мадемуазель Гюго похрапывает во сне, тайком ковыряет в носу, почесывает голову. В Бангкоке состоялась шумная встреча, хотя уже наступила полночь, и потом на долгом участке пути до Индии мадемуазель Гюго сыграла Селену для моего рассерженного Эндимиона. Она села рядом со мной, держа пальчик во рту – ни дать ни взять, милое невинное дитя.
– Прривет.
– И вам привет.
– Далеко летите?
– В Лондон.
– О. Я тоже.
– Лондон будет счастлив.
–
– Да бросьте, – сказал я. – Вы достаточно хорошо знаете английский. Оставьте этот наивный девичник для ваших почитателей.
–
Администратор, который в перерывах между беготней по салону, сидел рядом со мной, возвратился из туалета, благоухая лосьоном после бритья.
– Держись подальше от него, милочка, – сказал он. – Он кусается.
– А вы бы не кусались, если бы вашу девушку изнасиловали американские подростки и вы только что получили телеграмму, в которой сказано что ваш отец при смерти?
Мне не следовало этого говорить, мне следовало сохранять спокойствие, оставаться по-английски холодным. А теперь я напросился на сострадание, и придется следить за слезными протоками.
– Ну вот! Что же вы сразу не сказали. Боже! Какая жалость. Можем ли мы чем-нибудь помочь?
– Ваш папа́, – сказала мадемуазель Гюго. – Ваш папа́ умирааает? Мой папа́ умир тоже. В Résistance[64]. Застрелен немцами.