— Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.
— А что же это такое. Лила?
— Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.
— Это правда, — согласился Штайнер.
— Чего ты ждешь?
— Не знаю. И не хочу знать.
Лила внимательно посмотрела на него.
— Садись к столу, — пригласила она. — Я дам тебе в дорогу хлеба и сала, как принято в России, и благословлю тебя на прощание — тебя, показное равнодушие. Вполне возможно, что ты и над этим будешь смеяться.
— Нет, не буду.
Она поставила на стол блюдо с пирогами.
— Сядь рядом со мной, Лила.
Она покачала головой.
— Сегодня ты будешь есть один. А я буду обслуживать тебя. Это твой последний ужин.
Она осталась у стола и подавала ему пироги, хлеб, мясо, огурцы. Она смотрела, как он ест, молча приготовила чай. Потом большими шагами пошла по маленькому вагону — гибкая и ловкая, как пантера, привыкшая к своей тесной клетке. Лицо ее приняло строгое и загадочное выражение, и внезапно она показалась Штайнеру какой-то библейской фигурой.
Он поднялся и достал свои вещи. Он уже обменял рюкзак на чемодан, как только достал паспорт. Открыв дверь вагона, он медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Потом вернулся.
Лила стояла, опершись одной рукой на стол, и смотрела таким отрешенным и невидящим взглядом, словно была уже совершенно одна. Штайнер подошел.
— Лила…
Она вздрогнула и посмотрела на него. Выражение глаз сразу изменилось.
— Совсем не легко просто так уйти, — сказал Штайнер.
Она кивнула и обняла его одной рукой.