– Меня уже дважды фотографировали, – сообщил он, – на фоне дерева.
– Гляди, ты еще станешь кинозвездой, – сказал я в пошел к смотровой канаве; оттуда, из-под форда, выбирался Ленц.
– Робби, – сказал он. – Знаешь, что мне пришло в голову? Нам нужно хоть разок побеспокоиться о той девушке, что была с Биндингом.
Я взглянул на него:
– Что ты имеешь в виду?
– Именно то, что говорю. Ну чего ты уставился на меня?
– Я не уставился.
– Не только уставился, но даже вытаращился. А как, собственно, звали эту девушку? Пат… А как дальше?
– Не знаю, – ответил я.
Он поднялся и выпрямился:
– Ты не знаешь? Да ведь ты же записал ее адрес. Я это сам видел.
– Я потерял запись.
– Потерял! – Он обеими руками схватился за свою желтую шевелюру. – И для этого я тогда целый час возился в саду с Биндингом! Потерял! Но, может быть, Отто помнит? – Отто тоже ничего не помнит.
Он поглядел на меня:
– Жалкий дилетант! Тем хуже! Неужели ты не понимаешь, что это чудесная девушка! Господи боже мой! – Он воззрился на небо. – В кои-то веки попадается на пути нечто стоящее, и этот тоскливый чурбан теряет адрес!
– Она вовсе не показалась мне такой необычайной.
– Потому что ты осел, – заявил он. – Болван, который не знает ничего лучшего, чем шлюхи из кафе «Интернациональ». Эх ты, пианист! Повторяю тебе, это был счастливый случай, исключительно счастливый случай – эта девушка. Ты, конечно, ничего в этом не понимаешь. Ты хоть посмотрел на ее глаза? Разумеется, нет. Ты ведь смотрел в рюмку.
– Заткнись! – прервал его я. Потому что, напомнив о рюмке, он коснулся открытой раны.
– А руки? – продолжал он, не обращая на меня внимания. – Тонкие, длинные руки, как у мулатки. В этом уж Готтфрид кое-что понимает, можешь поверить! Святой Моисей! в кои-то веки появляется настоящая девушка – красивая, непосредственная и, что самое важное, создающая атмосферу. – Тут он остановился. – Ты хоть знаешь вообще, что такое атмосфера?
– Воздух, который накачивают в баллоны, – ответил я ворчливо.