Недосягаема.
Я сидел в ее палате еще два дня, и с каждой секундой та Бонни, которую я знал и любил, отдалялась от меня все сильнее. В какой-то момент я включил в своем мобильном телефоне Моцарта, а Бонни повернулась ко мне и сказала:
– Ты не мог бы это выключить?
Мне хотелось плакать.
Бонни выздоравливала, но ее дух был сломлен. Однажды ночью мне показалось, что она ко мне вернулась. В три часа ночи она проснулась, взяла меня за руку и повернула ко мне голову.
– Бонни?.. – прошептал я.
У нее задрожала нижняя губа, глаза слегка приоткрылись.
– Как может мое сердце быть одновременно здоровым и разбитым?
Я придвинулся ближе и крепко обнял ее. Какое-то время я держал ее в объятиях, а она плакала. Мелочь, казалось бы, но еще никогда в жизни я не чувствовал себя настолько нужным.
Однако на следующее утро она вновь отдалилась от меня, замкнулась в своей боли. Она всех отталкивала. Физически она крепла, но морально слабела.
Медсестры широко улыбались мне, когда я проходил мимо поста дежурной, направляясь в новую палату Бонни. До сих пор ее тело не отторгло новое сердце, и девушка шла на поправку, так что ее выписали из отделения интенсивной терапии. Набрав в грудь побольше воздуха, я подошел к ее новой палате.
Вот только когда я подошел ближе, то увидел у дверей мистера Фаррадея.
– Здравствуйте, – сказал я и хотел было войти.
Отец Бонни преградил мне дорогу. Он был очень бледен, осунулся и смотрел на меня грустно и сочувственно.
– Она отказывается видеть кого бы то ни было, Кромвель.
Я слышал его слова, но не мог их понять. Попытался обойти мистера Фаррадея, но он снова меня удержал.
– Пропустите меня.
Голос прозвучал глухо, угрожающе, я знал это, но мне было плевать. Мне просто нужно было увидеть Бонни.
Мистер Фаррадей покачал головой.
– Прости, сынок. Она… ей сейчас очень тяжело. Она не хочет тебя видеть. Никого из нас не желает видеть. – Его лицо мучительно исказилось. – Я лишь стараюсь, как могу, облегчить ее ношу.