Мы молча принялись за работу. Правда, у меня дрожали руки и сильно билось сердце.
Десять минут спустя через офис пулей пронеслась Бриони с сумочкой и пальто в руках, на долю секунды задержавшись у моего стола.
— Ты мне за это еще ответишь, — прошипела она тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. — Я научу тебя не лезть не в свое дело.
И выскочила на улицу, так громыхнув дверью, что из нее чудом не посыпались стекла.
Глава 32
Харриет увернулась от хрупкой фарфоровой чашки, которая пролетела мимо и, окатив пространство чаем, разбилась о стену у нее за спиной.
— Чай должен быть горячим, — завизжала мать. — ГОРЯЧИМ! А не тепленьким! Терпеть не могу тепленькое, пора бы уже это усвоить, глупая ты сука!
Харриет обернулась и секунду-другую смотрела, как темно-коричневая жидкость стекает по кремовым обоям, подобно очень грязной слезе.
— Когда она будет здесь? Когда ты уже поднимешь свою бесполезную задницу и сделаешь хоть что-нибудь?
— Мама, я же говорила…
— Ничего не хочу слушать. — Старуха закрыла уши ладонями. — Не хочу ни слышать тебя, ни видеть тебя. Я никогда тебя не хотела.
Харриет молча повернулась и также молча вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Мать визгливо выкрикивала оскорбления все время, пока она спускалась по лестнице, вполголоса напевая «Песенку Энни» и вспоминая милое, улыбчивое лицо Джона Денвера[16]. Поток непристойностей был слышен за закрытой дверью гостиной даже сквозь беруши.
Ну и зачем это все?
Харриет присела к старинному бюро и несколько раз глубоко вдохнула. Почувствовав приближение боли, закрыла глаза и постаралась отгородиться от этой никчемной личности — себя самой.
Потом положила ладони на дубовую столешницу бюро — дерево так и светится, несмотря на годы; вот что значит качественная вещь. А ведь она принадлежала еще отцу. Единственное, что от него осталась, — уж об этом мать позаботилась.
Вспомнилось, как она еще малышкой пряталась за диваном и оттуда, прижав к себе поеденного молью плюшевого мишку, наблюдала, как мать набивает черные полиэтиленовые мешки отцовскими костюмами, ботинками и рубашками. Потом она заставит дочь перетаскать эти мешки на задний двор, один за другим, где они будут гнить всю зиму.
И все же, когда бы Харриет ни села за бюро, ей всегда казалось, что отец снова рядом, а потом она ощущала внутри стержень, закаленный, словно металлический, о который разбивались волны болезненного разочарования матери. Этот стержень, как стрелка компаса, направлял каждый ее шаг и служил утешением в особенно трудные минуты.
Но сегодня просто закололо в груди, и это было неприятно.
Она всегда представлялась учительницей, хотя высшего образования не получила — в свое время ей пришлось бросить колледж и пойти в школу помощником учителя. «Учительским лакеем», — как выражалась мать.