Персидское дело

Маркел молчал, насупившись. Лодыгин снова усмехнулся и продолжил:

– Знаю, знаю! Думаешь, я оробел перед ними. Поумнел я, а не оробел. Давно! А раньше такой же был, как ты, горячий. И как сейчас Вельяминов! Да-да, – уже совсем насмешливо продолжил Лодыгин. – Вельяминов – это вам огонь! Вельяминов их так бы не отпустил! Пол-Саратова бы сжёг, не пожалел бы, а с Гиреевичами бы посчитался! Или бы не посчитался, это уже как жребий бросится. Да у него жребий каждый день бросается. Ты к ним сейчас приедешь, а там война. Да там всегда война! И он только и знай гонцов в Москву гоняет, просит: царь-государь, пришли стрельцов, пришли ещё стрельцов… Вот так! – сказал Лодыгин, отложив перо. – Можно и так жить, а можно и сяк. Но когда будешь дальше идти, то если никого по дороге не встретишь, то вспомни меня. А когда встретишь, вспоминай Вельяминова. А теперь ступай, не отвлекай меня, я занят!

И он опять взялся писать бумагу. Маркел поклонился и вышел.

А когда он выходил из воеводских хором, то с колокольни как раз прокричали, что татары выступили на берег и теперь идут вниз по течению вдоль Волги. Значит, надо поминать Лодыгина, подумал Маркел и усмехнулся.

Глава 32

Собирались они быстро. Прибежал Гаврила Меньшой, тамошний приказный дьяк, с людьми, и люди натащили всякого добра любого, и не забыли брюквы. А Свиридов поделился порохом. А таможенный голова Серафим, Маркел опять забыл его фамилию, не стал у них ничего проверять, а только махнул рукой, сказал: везите, чёрт с вами, и они отчалили. День тогда был свежий, с ветерком, но, правда, не попутным.

И как заладило, так после всю неделю он такой дул – не попутный. Гребцы умаялись, часто менялись. Рыжов ходил мрачный, посвистывал. Маркел просил не свистеть, но Рыжов как не слышал. Один слон был весел! И так ведь всегда и раньше было: мачта стоит – он зол, мачту уберут – он рад. А тут целую неделю мачты не было! Слон стоял на её месте и по сторонам поглядывал, похрюкивал, совал хобот в воду, набирал воды и брызгался. Народ сердился, но молчал. Маркел тоже помалкивал.

А потом, сентября в 16-й день, на великомученицу Евфимию Всехвальную, они вышли к Самарской Луке, к её Пасечному повороту, а там пошли ещё вёрст пять, это всё вдоль низкой луговой стороны, и увидели два корабля у берега – один струг, второй коломенка. Коломенка была здоровенная, длиннющая, и от неё издалека воняло рыбой с солью, а струг был обычный, есаульный.

– Это они на Низ идут, – сказал Рыжов, – порожние. А зачем им тогда струг? – И на всякий случай велел брать влево, к стрежню.

На кораблях сразу забегали, а со струга даже стали махать шапками.

– Вроде как свои, – сказал Маркел.

Рыжов тяжко вздохнул и приказал причаливать. Гребцы снова провернули к берегу. На тех кораблях пошло движение. И сколько там было людей! И все кто с пищалями, кто с пиками, а кто ещё с чем! Рыжов перекрестился и велел гребцам придерживать.

И тут с коломенки крикнули:

– Эй, на реке, что везёте?

Маркел усмехнулся и зычно ответил:

– А вы кто такие?

– Как? – грозно крикнули с коломенки. – Ты что, не узнал меня, Косой?

И тот, кто кричал, начал размахивать руками. В одной из них у него был топор. А на голове у крикуна была простая валяная шапка, а сам он был в серой посадской однорядке, а борода у него…

О! И только тогда Маркел узнал его. И закричал в ответ:

– Игнатий Григорьевич, ты, что ли?