Иду вдоль кладбищенской ограды, для верности придерживаясь за нее рукой и стараясь не смотреть ни в живой мрак леса, ни на поле, расчерченное крестами надгробий.
Октябрьская ночь тиха. Не воют собаки, не слышно уханья ночных птиц, шороха грызунов. Почему? Все спит или… умерло?
Ночью кладбище кажется больше, чем оно есть на самом деле, но вот я уже вижу очертания костела. Слева меня подстерегает скользкий обрыв глинистого оврага, и теперь, чтобы выйти к костелу и на главную улицу, мне придется срезать через погост. Стиснув зубы, перелезаю через забор, благо он невысокий. Кладбище кажется мирным и спокойным – за могилами хорошо ухаживают, кресты стоят ровно, не заваливаясь набок. Все словно по линейке, но от этого почему‑то еще сильнее не по себе. Только у задней стены костела высится глухой незатейливый короб семейного склепа. И вот возле самых ворот я вижу одно надгробие, которое отличается от остальных. Над ним нет креста, только ангел обнимает сверху камень, распластав по нему лебединые крылья, а горящая лампадка подсвечивает барельеф. Кто‑то зажег огонь совсем недавно. Игра тени и света приковывает мой взгляд, и я слегка наклоняюсь, чтобы рассмотреть женский образ, вырезанный на камне.
Мягкие черты, чистый лоб и округлое лицо… Так странно, так знакомо… Как будто одно лицо с кем‑то. Но с кем?
Ответ почти находится, откликается в памяти, когда я слышу звук, от которого дыбом встают волосы на руках. Он идет из-под земли, будто кто‑то стонет и ворочается в гробу. И стучит кулаками в его глухую крышку.
Я бы закричала, но горло выдавливает только сип. Что‑то отшвыривает меня назад.
Я сижу на полу в какой‑то каморке, стены которой исходят адским жаром. Кручу головой и не вижу в ней ни мебели, никаких ответов.
Где я?
После резкого пробуждения перед глазами плавают разноцветные круги.
Лицо совершенно мокрое от испарины, платье тоже. Волосы и ткань облепили меня, как кокон из паутины. Губы совсем пересохли и царапают друг друга отставшими клочками кожи, когда я сжимаю их и пытаюсь смягчить рот слюной. Без толку, все выжгла клятая жара. И в довершение всего я чувствую себя ужасно грязной.
Понемногу начинаю понимать, где и как я очутилась. Правый глаз видит плохо, веко почти не поднимается, отчего на все вокруг ложится дрожащая тень ресниц. Ресниц, которые чуть не сожгла Данута со своей дурацкой спичкой.
Был вечер, время кофе с булочкой. Данка вызвала меня на улицу, поговорить. Потом… горящая спичка. Мой безобразный срыв. Черт. Я ведь могла просто ее задуть.
До этого я ни разу не бывала в карцере. Да и использовали его крайне редко. Гораздо полезней, если провинившаяся пансионерка станет смирять гордыню, очищая конюшню. В нее всласть потычут пальцем, а отмываться придется часами. Это кого угодно заставит сто раз подумать о своем поведении – в прошлом и в будущем.
Карцером «Блаженной Иоанне» служил небольшой чулан по соседству с котельной. Здесь жарко, как в тропиках, ну, то есть как я эти тропики представляю. Ни за что туда не поеду путешествовать, даже ради встречи с охотником на тигров.
Неудивительно, что мне снилась всякая дрянь.
Но сон – пустое, пройдет пара дней, и я забуду образы, рожденные моей дурной головой. А вот в реальности…
Черт, черт, черт!
Мать не успеет прибыть раньше чем к четырем часам. Если она, конечно, уже выехала сюда. Сомневаюсь, что она уделит сборам меньше трех часов. Выйдет из своей блестящей машины – за рулем будет этот хлыщ, ее муж, или водитель? – и направится прямиком к директрисе.
Ах, пани Ковальская, вы же знаете, как тяжело нашей Магде дался последний год!
Ах, пани Ковальская, как сложно растить такую нервную девицу без отца!