На обратном пути – не без воздействия благовонной палочки – напряжение мое схлынуло, и меня посетило благодушие. У арки метро я залюбовалась живой наряженной елкой, не замеченной по дороге в Савельевский переулок. Круглое подножие-кадку с лесной красоткой окаймлял ярко раскрашенный картон с изображением грядущего 1990-го. Две соседствующие друг с другом девятки напоминали разомкнутые кандалы и обещали пусть не пропуск в рай, но хотя бы узкий проход в новую реальность. У массивных дверей «Кропоткинской» симпатичный парень безо всяких просьб подхватил как пушинку коляску с дочкой, залихватски сбежал вниз по первой лестнице, сопроводил меня до турникетов, легко спустил коляску со второй лестницы на платформу, заскочил в подоспевший вагон, успев крикнуть: «С наступающим, девушка! Всегда оставайтесь такой стройной!» Уже в вагоне поезда мне подумалось: а ведь действительно – на носу Новый год, и жизнь прекрасна, черт побери, наверняка много еще прекрасного впереди. И я непременно еще буду счастлива! Буду! И правота мудрой Иришки, конечно, была налицо. Бина Исааковна имела отнюдь не крокодилье сердце. Я догадывалась об этом с тех пор, как Б. И. не стала писать жалобу на нас с мужем в милицию. Сегодня догадка переросла в уверенность и благодарность. Мелькнула мысль, что без таких, как она, блюстительниц порядка и нравственности людской быт, возможно, превратился бы в сплошную анархию. (Хотя, по правде сказать, лозунг француза Пьера Прудона «анархия – мать порядка» и учение князя Кропоткина с его свободным от иерархических оков, рассчитанным на людские благородство и интеллект замыслом мне куда ближе. Анархические идеи и сейчас мне дороже любого рода иерархий.)
Как бы то ни было, ситуация в квартире в Савельевском переулке худо-бедно утряслась и кое-как продержалась до лета.
Между тем жизнь в квартире на «Щербаковской» ничем хорошим для нас с мужем не обернулась. Отношения наши капитально разладились. Кроме его бесконечного отсутствия и неспособности вести нормальный человеческий диалог, существовали другие причины. Например, наличие в морге неограниченного спирта. К тому же в середине лета моим родственникам понадобилось устроить на нейтральной территории лежачую бабушку, чтобы по очереди за ней ухаживать. Квартиру необходимо было в срочном порядке освобождать и, соответственно, выселять из комнат студентку.
В Савельевский переулок мы с десятимесячной дочкой вернулись вдвоем. Муж отправился в квартиру на улице Марии Ульяновой. Благо его недавно вышедшая на пенсию мать уехала жить в Феодосию к своей матери, его бабушке, и как минимум до следующей поздней осени он мог сколько угодно стоять под душем и спать без помех при любой возможности. (Но лишь на бумаге все это выглядит так легко и гладко. На бумаге можно сгустить, а порой, напротив, разбавить краски. Да и ирония – панацея от многих печалей. На самом деле каждый из нас переживал тогда собственную глубокую драму. И я, наверное, оказалась отнюдь не совершенной, чрезмерно чувствительной и ранимой женой.)
В спальне рядом с тахтой встала детская кроватка. Я уповала на живительную силу любимых стен. Но той неуловимой атмосферы счастья, того умопомрачительного щекочущего чувства свободы, к которому так рвалась моя душа, в квартире (да и во мне) уже не существовало. Что-то утратилось безвозвратно. Конфликт между соседями за прошедший без малого год перешел в хроническую стадию и теперь креп на моих глазах. Мгновенно позабытая всеми девушка-студентка не была тому виной.
Резко вымахавшая ввысь восьмилетняя Машка носилась по коридору как угорелая. Пол под ней вибрировал, словно по нему маршировал полк лихих драгун; на поворотах Машку заносило, с нее с грохотом слетала обувь, на бегу она ловила тяжелые, будто выточенные из дерева башмаки и повсюду таскала за собой на шлейке отчаянно упиравшуюся кошку, приобретенную вслед за надоевшими ей хомяками и кенаром. Изредка несчастной кошке удавалось вырваться и сбежать. На полусогнутых лапах, плотно прижав к голове уши, она могла от отчаяния юркнуть в комнату к Игорю с Иришкой, где из-под шкафа ее облаивал нервозный пудель, или проскользнуть в наши с дочкой апартаменты, и мне никакими силами не удавалось выманить кошку из-под тахты, где, блаженно жмурясь, она наслаждалась кратким покоем. Машка приспособилась извлекать ее и оттуда. Она влетала с воплем «Тетя Оксана, она точно у вас!!», пугая мою дочку, с размаху плюхалась на живот, по-пластунски заползала под низкую тахту и выволакивала несчастное животное за лапы или шлейку.
В один из выходных не выдержал Игорь (из-за постоянной Машкиной беготни и вездесущего присутствия кошки они с Иришкой не могли выпустить в коридор начавшего полнеть от физического бездействия пуделя); выскочив из комнаты, Игорь поймал Машку за шиворот и на всю квартиру рявкнул: «Долго это будет продолжаться?!» Машка истошно заверещала. На шум в коридор выбежали Таня с Валерой.
– Игорь! Что ты творишь?! – хором вступились они за дочь.
– Лечить надо было! Успокоительные вовремя давать! – кричал Игорь, на весу сотрясая извивающуюся Машку. – Она у вас потерянная на всю голову!
– Ты что про ребенка несешь? – негодовал Валера, вырвав плачущую дочь из рук Игоря, вернув ее на паркет, прижав к себе ее содрогающееся от всхлипов тело.
– А то и несу! Думаете, забыл, как Зинаида Петровна на лестнице в парадном из коляски ее выронила?! Как она у вас с разбитым лбом и носом дрыхла трое суток кряду не емши, не пимши, а вы по врачам с ее сотрясением мозга носились! Да вся квартира помнит! Хоть вон у Бины спросите! Или у матери моей! Она тоже прекрасно помнит! Толку-то, что в православную гимназию ее запихнули?! Не в коня корм!
– Имей совесть, Игорь! Ты сам забыл, сколько мы от тебя пьяного натерпелись?! Как ты бился по ночам в двери ко всем?! Подъедал на кухне с наших столов все, что под руку попадется, посуду чужую об пол колошматил?! – не выдержала обычно сдержанная и лояльная Татьяна. – Хочешь, тебе Бина напомнит? Машку не смей пальцем трогать! И Зинаиду Петровну трогать не смей! Хоть слово о них еще вякни!
Выбежавшая на крики Иришка под отчаянный визг бьющегося в комнате пуделя пыталась погасить конфликт и тянула Игоря за рукав:
– Игорь, хватит, пойдем.
(Про себя Иришка недоумевала, кто такая Зинаида Петровна, выронившая Машку из коляски; а это была Танина мама-лингвист, умершая от сердечного приступа вскоре после рождения Машки.)
– Би-ина Исаа-аковна-а! – хором кричали, не реагируя на увещевания Иришки, Татьяна и Игорь. – можете выйти на мину-утку?!
Воззвания противоборствующих сторон к Бине Исааковне разбивались о пустоту. Давшая добро на содержание в квартире пуделя, Бина Исааковна не желала становиться третейским судьей. Выскажись она негативно о беготне по квартире Машки с кошкой, Таня с Валерой обязательно обвинили бы ее в дискриминации. Тем более кошке ни разу не удавалось проникнуть в ее персональное жилище, что избавляло от проникновения Машки и активного ползания под предметами «антикварной» мебели. Да и дальний предбанник хорошо защищал уши Бины Исааковны от производимого Машкой шума.
Данный эпизод закончился насильственным заталкиванием Иришкой мужа в комнату к охрипшему пуделю и покупкой Таней войлочных тапочек для Машки. Но все это были полумеры. Терпения усидеть с кошкой на одном месте Машке хватило примерно на полтора дня.
Второй причиной раздоров, а может быть, даже первой, стало прогрессирующее хамство Митрофана Кузьмича.
Митрофан Кузьмич открыто возненавидел Бину Исааковну за двойные стандарты. Считавшая себя аристократкой духа Б. И., поджав губы, презирала Митрофана Кузьмича за деревенское плебейство и, как виделось ей, потребительское отношение к женщинам в целом. Взаимное неприятие уходило (краткая справка от Татьяны, унаследованная ею от мамы Зинаиды Петровны) в далекую середину 50-х, а именно в пору женитьбы Митрофана Кузьмича на молодой сироте. Бездетной Бине Исааковне не давали покоя теплые воспоминания о девчонке, потерявшей в войну родителей (ее отец погиб на фронте в первый год войны; героическая мать, с группой товарищей сбрасывавшая фашистские фугасы с крыши дома в Староконюшенном переулке, получила смертельный осколок в голову). Двенадцатилетняя девчонка не отправилась в детдом, а была взята на поруки не отбывшими в эвакуацию соседями и воспитывалась всеми понемногу, как дочь полка. Бина Исааковна хоть и полагала себя отъявленной атеисткой, но невинную душу, нашедшую с годами утешение в Боге и не пропускавшую ни одной службы в храме Илии Пророка во 2-м Обыденском переулке, поощряла и жалела. И тут возник рано лысеющий демон, завладевший добрейшим существом, пусть и не превратившимся, по выражению Б. И., из голенастого утенка в прекрасного лебедя. Движимый исключительно корыстными мотивами, он цинично растоптал скромное набожное существо и злонамеренно посодействовал ее помешательству; в этом Б. И. ни на йоту не сомневалась. Обвинение ни разу не было брошено перчаткой в лицо Митрофану Кузьмичу, но излучалось всем существом Бины Исааковны, если оба оказывались в едином – кухонном или коридорном – пространстве. (Тут к месту припомнить стойкую телевизионную страсть Б. И. к сериалу «Рабыня Изаура». Нелегкая судьба главной героини, ее беззащитная добродетель, сиротство, а также зависимость от хозяина сахарной плантации ассоциировались с образом несчастной молодой соседки, пропавшей по вине Митрофана Кузьмича в стенах одной из психиатрических больниц.)
ebooksa