Мне стало любопытно, как он узнал об оружии. Он видел раны Каллакса или ему доложили фамильяры? А если и так, то как же, черт побери, они об этом узнали?
– Скажи мне, наша сегодняшняя встреча – это твоя идея или тебя послал Гораций Уайтчёрч?
Он фыркнул, а если учесть, что у него не было носа, то это было неприятное зрелище.
– Я полагаю, Орден никогда бы не позволил обычной сорвиголове колдовского происхождения настолько явно использовать свои способности.
Откуда? Откуда, черт побери, он мог узнать о моем происхождении?
Он провел рукой по своему влажному подбородку:
– А, понимаю, тебе любопытно, как я дошел до твоего маленького секрета.
Нас кто-то предал?
Ре́лем поднял руку и знаком остановил меня: кажется, он читал мои мысли.
– Ты же знакома с Говардом Микельмасом, ведь так?
– Я не хочу слушать твою ложь, – ответила я.
– Тогда послушай правду из его уст. – Ре́лем прищурил свой единственный желтый глаз. – Спроси его, что случилось однажды в Иванов день в тысяча восемьсот двадцать втором году. Спроси Микельмаса, что он сделал со мной.
С этими словами Ре́лем поднял руку и загорелся голубым пламенем.
Я упала с кровати, запутавшись в одеяле, и лежала на полу; виски пульсировали.
У меня все еще болела голова от вина. Но она болела недостаточно сильно, чтобы я проигнорировала увиденное.
Наконец, поднявшись, я зажгла свечу, села за письменный стол и написала:
«Как Ре́лем может самовозгораться? Что случилось в Иванов день в 1822 году?»
Я забросила записку в сундук Микельмаса и хлопнула крышкой. Мгновением позже откинула крышку – записки там не было.
Но Микельмас никогда раньше не отвечал на мои письма. Что, если это не сработает? Что, если мои записки до него не доходят? И как мне дождаться наступления дня?
Я расхаживала от окна к стене и назад. Мой внутренний голос кричал, но я не хотела его слушать.