– Я тридцать пять лет прожил под именем, данным мне матерью, холоднокровка, и еще ни разу не видел, чтобы кроткий унаследовал хоть что-то, кроме объедков со стола сильного.
Габриэль взглянул на горы за окном. Тьма опускалась на землю, точно грешник – на колени, и в ней невозбранно гуляли страшилища. Крохотные искорки человечества трепетали, точно свечи на голодном ветру, – и вскоре им предстояло угаснуть совсем.
– Да и потом, кому, нахер, сдалась такая земля?
II. Начало конца
В комнату мягкой поступью прокралась тишина. Габриэль пялился в пустоту, затерявшись в мыслях и воспоминаниях о хоре и пении серебряных колоколов, о черных одеждах, под которыми скрывались плавные изгибы бледного тела, пока постукивание пера по бумаге не вернуло его на землю.
– Возможно, нам стоит начать с мертводня, – сказало чудовище. – Ты, наверное, был еще совсем ребенком, когда тень только скрыла солнце.
–
– Расскажи.
Габриэль пожал плечами.
– День был самый обычный. За несколько ночей до него, помню, я проснулся от дрожи земли, будто она сама ворочалась во сне, но роковой день ничем не выделялся. Я работал в кузнице с папá, когда это началось: небо мелассой затянула тень, яркая голубизна сменилась серой хмарью, солнце стало угольно-черным. Воздух остывал, а на площади – поглядеть, как меркнет дневной свет, – собралась вся деревня. Мы, разумеется, испугались, будто это ведьмовская порча, магия фей. Дьявольщина. Надеялись, что это пройдет, как и прочие напасти.
Шли недели и месяцы, а тьма все не отступала. Представляешь, какой тогда воцарился ужас. Поначалу мы много имен ей придумали: Почернение, Пелена, Первое откровение… Но звездочеты и алхимики при дворе императора Александра Третьего назвали ее «мертводнем», и в конце концов мы подхватили это имя. Во время мессы отец Луи проповедовал с кафедры: вера во Вседержителя – все, что нам нужно, с ней мы не пропадем. Однако трудно уверовать в свет Вседержителя, когда солнце сияет не ярче догорающей свечи, а весна холодна, как зимосерд.
– Сколько тебе тогда было?
– Полных восемь лет. Почти девять.
– И когда ты понял, что наш род стал свободно ходить посреди дня?
– Впервые порченого я увидел в тринадцать.
Историк склонил голову набок.
– Мы предпочитаем термин «грязнокровка».
– Прошу простить, вампир, – улыбнулся угодник-среброносец. – Неужели я хоть чем-то намекнул, что мне есть хоть малейшее дело до ваших поганых предпочтений?
Жан-Франсуа молча смотрел на Габриэля, а того снова поразила мысль, что историк высечен из мрамора, а не создан из плоти. Он ощущал темную ауру вампирской воли; перед ним сидело чудовище в облике прекрасного чувственного юноши, но ужасная правда и опасная иллюзия никак не увязывались вместе. В самом дальнем и темном уголке разума Габриэля теплилось понимание того, как легко эти твари могут ранить его, быстро показав, кто же тут на самом деле хозяин.
Однако это не работает с теми, кого уже всего лишили.