Представить язык — это представить форму жизни.
Мы построили наше описание эволюции человеческой кооперативной коммуникации вокруг возникновения трех основных задействованных в ней мотивов: просьбы (request), информирования (informing), разделения = приобщения (sharing). Мы также остановились па некоторых процессах, в результате которых от природы осмысленные и основанные на действиях жесты, использующиеся для реализации этих мотивов, в какой-то момент превратились в полноценные коммуникативные конвенции — сформированные культурой и выученные. Но на каждом этапе своего эволюционного пути, включая даже спонтанные жесты человекообразных обезьян, человек также использовал последовательности жестов и/или конвенций, чтобы общаться, и мы еще не делали их подробного описания. Нам необходимо такого рода описание, которое в итоге позволило бы объяснить возникновение не Языка (с большой буквы), а 6000 разных человеческих языков с 6000 различными наборами коммуникативных конвенций — включая грамматические конвенции, необходимые для конструирования связных сообщений из многоэлементных высказываний. Конечно, существуют универсалии (как в любой ситуации, когда представители одного вида с помощью одних и тех же когнитивных средств пытаются делать одно и то же), но имеют место и индивидуальные особенности. Более того, тот факт, что у человечества нет единого средства коммуникации, понятного всем особям данного вида, уже является эволюционным новообразованием, которое нуждается в объяснении.
Мы снова сфокусируемся главным образом на трех основных мотивах человеческой кооперативной коммуникации: просьба, информирование, мотив поделиться. Основополагающая идея заключается в следующем: цель, с которой человек осуществляет коммуникацию, определяет то, сколько и какой информации должно содержаться «внутри» коммуникативного сигнала, и тем самым, грубо говоря, какого рода грамматическое структурирование требуется. Так, поскольку типичная просьба подразумевает ситуацию типа «ты и я в момент здесь-и-сейчас и действие, которое я прошу тебя совершить», сочетания естественных жестов (и/или языковых конвенций) не требуют никакого синтаксического маркирования, а нуждаются лишь в неком «простом синтаксисе» («simple syntax») в рамках грамматики просьбы (grammar of requesting). Отметим в скобках, что с помощью языков в их современном виде мы можем формулировать весьма сложные просьбы. Но когда мы строим высказывания с просьбой о помощи, они часто могут включать упоминание событий и их участников, удаленных от актуального момента во времени и пространстве. Вследствие этого возникает функциональная потребность в маркировании ролей участников событий и функций речевых актов с помощью «серьезного» синтаксиса («serious syntax») в рамках грамматики информирования (grammar of informing). Наконец, когда мы хотим рассказать окружающим о сложной последовательности событий с большим количеством участников, играющих в этих событиях различные роли, нам требуются еще более сложные синтаксические средства для того, чтобы связать эти события друг с другом и отследить в них каждого из участников. Это ведет к конвенционализации «искусного синтаксиса» («fancy syntax») в грамматику приобщения и нарратива (grammar of sharing and narrative).
Хотя основные этапы в этой цепочке различных видов грамматического структурирования были, вероятно, пройдены до того, как люди заселили всю планету, по завершении этого распространения различные группы людей конвенционализировали различные способы выполнения функциональных требований «простого», «серьезного» и «искусного» синтаксисов. Это структурирование было воплощено в грамматических конструкциях — сложных моделях многоэлементных высказываний, — которые были конвенционализированы в различные группы посредством процесса грамматикализации и других культурно-исторических процессов. То, как эти процессы работают, ключевым образом зависит от процессов разделения намерений и кооперативной коммуникации в сочетании с другими когнитивными процессами и ограничениями. Как и в случае коммуникативных конвенций в целом, происхождение грамматических конвенций, тем самым, выдвигает на первый план непрекращающийся спор между биологической и культурной эволюцией.
Что касается модальности, эволюционная гипотеза, опять же, такова, что даже при участии грамматики все процессы в основном происходили в жестовой модальности. Это подкрепляется тем фактом, что конвенциональные жестовые языки с полноценной грамматикой, по всей видимости, в определенных социологических условиях возникают весьма быстро и без затруднений (например, при взаимодействии глухих людей в некоторых видах сообществ). Наиболее известные современные примеры этого — это никарагуанский жестовый язык (Nicaraguan Sign Language; Senghas, Kita, Òzyurek 2004) и бедуинский жестовый язык (Bedouin Sign Language; Sandler et al. 2005), сложные грамматические структуры в которых сформировались в течение всего нескольких поколений. Наш вывод таков: хотя большинство лингвистов полагает, что жестовые языки — это всего лишь нестандартные проявления человеческой способности к речи, но возможно также, что человеческая способность к языку развивалась долгое время в контексте лишь жестовой коммуникации, а голосовая модальность — это лишь позднейшее наслоение. Если предположить, что люди действительно первоначально были способны к сложной коммуникации с помощью жестов, а произвольно контролируемая расчлененная устная речь — это позднейшая эволюционная модификация, то становится значительно проще объяснить то, насколько естественна для людей сложная жестовая коммуникация.
6.1. Грамматика просьбы
В соответствии с описанными в главе 5 данными, через некоторое время после того, как эволюционное развитие человека пошло своим отдельным путем (этап «Homo» на рис 5.1), люди обрели способность к взаимовыгодному сотрудничеству. Это способствовало формированию структуры совместного внимания и совместных знаний (common ground), в рамках которых они могли просить окружающих о чем-либо более искусным образом, нежели, например, человекообразные обезьяны просят жестом людей; и реципиенты, вероятно, удовлетворяли эти просьбы. На этом этапе люди также владели некоторыми навыками подражания, и поэтому некоторые их телодвижения, выражающие намерение (intention-movements), также могли быть результатом социального научения. Но, в рамках нашей гипотезы, на этом этапе эволюционного развития человеческая коммуникация не была еще полностью кооперативной: люди умели просить, но не информировать другого о чем-либо; таким образом, не существовало непрямых, кооперативных просьб сделать что-то, удаленное во времени и пространстве от момента самой просьбы (что доступно существам, обладающим настоящей речью).
В этой главе нам бы хотелось исследовать то, что могло представлять собой грамматическое структурирование коммуникации на описываемом этапе. Мы будем делать это путем сравнения нескольких реальных феноменов, сравнимых с родом
Шимпанзе и другие человекообразные в естественной коммуникации друг с другом часто создают последовательности жестов, будучи объединенными общими контекстом и социальными целями. В системном исследовании Либэл, Колла и Томаселло (Liebal, Call, Tomasello 2004) примерно треть рассматриваемых жестовых коммуникативных актов у шимпанзе состояла более чем из одного жеста. Эти последовательности включали в себя практически все возможные сочетания движений, выражающих намерение (intention-movements), и жестов привлечения внимания (attention-getters), относящихся к зрительной, слуховой и тактильной модальностям. (Для ознакомления с похожими результатами по другим представителям человекообразных обезьян см. Call, Tomasello 2007).
Почти 40 процентов этих жестовых последовательностей состояли из простых повторов, проигрываний одного и того же жеста по нескольку раз. Другие последовательности состояли из разных жестов, что создает возможность наличия некой грамматической структуры — в том смысле, что формирование новых значений невозможно при использовании отдельных жестов, или даже в том смысле, что разные жесты играют различные роли в коммуникативном акте. Однако системный анализ этих последовательностей не предоставил никаких данных о наличии такого рода грамматической структуры. Исходя из данных нескольких различных исследований, можно сказать, что происходило следующее: коммуникант показывал один жест, и если реципиент не реагировал на это должным/ожидаемым образом, вслед за первым сразу показывал второй — возможно, в некоторых случаях даже предвосхищая отсутствие реакции. Ни в одном из исследований не было обнаружено новых сообщений, созданных с помощью последовательности жестов, смысл которых не мог быть передан с помощью одиночных, использованных по отдельности жестов. Как было отмечено в главе 2, структурирование, основанное на манипулировании вниманием окружающих, также отсутствовало; иначе говоря, не было таких ситуаций, в которых шимпанзе отдавали предпочтение жесту привлечения внимания в качестве первого жеста, необходимого для фиксации внимания реципиента, а вслед за ним использовали какой-либо жест, выражающий намерение. То есть, у шимпанзе нет ничего напоминающего тема-рематическую структуру (topic-focus structure).
Конечно, возможно, что исследователи неправильным образом искали грамматическую структуру в последовательностях жестов у человекообразных. Но, исходя из данных всех имеющихся в этой области исследований, последовательности жестов у человекообразных обезьян не содержат, в сущности, никакого реляционного или грамматического структурирования, и данных о чем-либо, напоминающем грамматическое структурирование их голосовой коммуникации, также нет. Поэтому мы и используем понятие «последовательность» («sequence»), а не «сочетание» («combination») — последнее мы будем применять к многоэлементным сообщениям, которые обладают хотя бы какой-то структурой, порождающей новое значение.
Существует много споров касательно грамматической структуры — или отсутствия таковой — в знаковых высказываниях, которые порождают человекообразные обезьяны, обучавшиеся языку (language-trained). (Еще раз заметим, что все попытки обучить их каким-либо новым вокализациям потерпели неудачу.) Причина большей части полемики на эту тему — нехватка систематических, количественных данных. Но есть две новые работы, посвященные жестовой продукции этой особой группы животных, в которых приводятся нужные данные. Одна посвящена использованию пятью шимпанзе жестового языка, другая — использованию искусственно созданной системы жестовой речи одним бонобо по имени Канзи. И в том, и в другом исследовании использовались систематически подобранные выборки естественных коммуникативных взаимодействий, большую часть которых наблюдали два независимых исследователя, что сделало возможным количественную оценку согласованности наблюдателей между собой (interobserver reliability).
Во-первых, в своей недавней работе Э. Ривас (Rivas 2005) методично анализирует четыре корпуса наблюдений за пятью шимпанзе (знаменитые Уошо и друзья) за 7-летний период, которых обучали подобию американского жестового языка (American Sign Language, ASL) P. А. и Б. T. Гарднеры, P. Фоутс и их сотрудники. Ими было записано на видео 22 часа взаимодействия между разными шимпанзе и одним из их воспитателей; при этом в разных пробах выбирались разные значения уровня согласованности наблюдателей между собой, и во всех пробах показатели были высоки. За исключением актов спонтанного подражания и невнятных последовательностей, было выделено 2839 актов коммуникации. Обезьяны пользовались как указательным жестом (совместно с другими «естественными» жестами, выражающими, например, просьбу), так и жестами ASL, иногда совмещали их.
Первым результатом, как отмечено в главе 2, было то, что из актов, явно имеющих коммуникативную функцию (за исключением ответов на вопросы), 98 % были просьбами по получению объектов или совершению действий; оставшиеся 2 % были классифицированы как «называние», которое преимущественно появлялось в рамках игры по называнию/узнаванию объектов в книге с картинками. В подгруппе высказываний, обозначенных как «спонтанные», поскольку они инициировали взаимодействие, 100 % актов были просьбами. Поскольку почти все высказывания являлись просьбами, слова, обозначающие действие (action words), в двух- и трехчастных высказываниях почти все касались очень конкретных физических действий, которые нравились животным — таких, как есть, пить, играть в игры, подобные салкам, — а объекты почти всегда представляли из себя нечто, что люди контролировали, а обезьяны жаждали. Жест, обозначающий эти желаемые действия/объекты, как правило, стоял первым в последовательности, а за ним следовал некий произвольный жест («wild card»), или жест-просьба, или жест, указывающий на того человека, который должен выполнить просьбу. Таким образом, мы можем получить, к примеру, следующее:
Второй из основных результатов заключался в следующем. У высказываний не было настоящей грамматической структуры, и они были в основном очень короткими: 67 процентов — одноэлементными, 20 процентов — двухэлементными, 13 — состоящими более чем из двух элементов. Поскольку в рамках исследованного периода времени анализировались все высказывания, стало очевидно, что среди них было много «несвязанных» сочетаний «unrelated combinations»), которые были бессмысленны — например,
В другом важном, основанном на количественных данных исследовании жестовых последовательностей у человекообразных, которых обучали языку (language-trained apes), Гринфилд и Сэвидж-Рум-бо (Greenfield, Savage-Rumbaugh 1990) изучили данные, собранные в результате 5 месяцев ежедневных наблюдений за бонобо по имени Канзи, которому в то время было 5 лет. Полностью корпус состоял из 13 691 высказывания, из которых 1422 (10,4 %) являлись последовательностями, включавшими в себя либо 2 лексиграммы (с панели, на которой располагался выдуманный набор лексиграмм-символов), либо лексиграмму и жест. За исключением коммуникативных актов, интерпретация которых была неясной (по причине отсутствия второго наблюдателя, который мог бы делать контекстные заметки), и ответов на тестовые вопросы, итоговый корпус последовательностей включал в себя 723 двухэлементных высказываний (более длинные высказывания были исключены из рассмотрения, поэтому их структура неизвестна). Порядка 5 % данных были проверены на уровень согласованности наблюдателей между собой, который оказался весьма высоким.
Как и в работе Риваса, количество просьб было чрезвычайно велико, порядка 96 % всех двухэлементных высказываний (функция остальных 4 % осталась невыясненной). Аналогично данным Риваса, почти все просьбы, связанные с выполнением каких-либо действий, были конкретными, состоящими из двух элементов: кусать, догонять, нести, хватать, прятаться, обнимать, шлепать, щекотать, прятать что-либо (в игре). Как и Ривас, Гринфилд и Сэвэдж-Румбо обнаружили, что почти четверть коммуникативной продукции Канзи не обладала выраженной структурой и классифицировалась как «смешанная», «бессвязная» или же как «соположенные действия, объекты или локусы» (conjoined actions, entities, or locations). Более одной трети двухэлементных последовательностей состояло из указательных жестов и называния объектов. Что более интересно, почти 50 % высказываний были классифицированы как представляющие два элемента из трехэлементных групп «агенс-действие-объект», или же как объект плюс атрибут или локус. (Отметим, что надежность этой классификации не была проверена.) Большая часть этих последних представляла собой последовательность лексиграммы и жеста (в основном, были представлены указательные жесты или родственные им жесты, указывающие направление). Порядок, который предпочитал Канзи (не являвшийся отражением поведения его воспитателей), был таков: сначала обозначить лексиграмму, а затем сделать жест — например,
Что интересно, Канзи продемонстрировал впечатляющую способность к усвоению множества типов предложений английского языка, используемых в качестве просьб (его воспитатели обычно говорили с ним по-английски параллельно с использованием жестов и лексиграмм). Это включает в себя способность понять, что различный порядок лексиграмм в высказываниях обозначает просьбы, касающиеся различных вещей (все тестирование проводилось в ключе реакций Канзи на просьбы; Savage-Rumbaugh et al. 1993). Однако, оказывается, что некоторые животные, не относящиеся к приматам, такие, как дельфины и попугаи (Herman 2005; Pepperberg 2000), также демонстрируют способность к опознанию корреляций между порядком знаков и определенными видами запрашиваемых действий; тем самым, способность придавать значимость паттернам порядка в выученных жестах свойственна не только человекообразным. Ни у одного из этих видов животных нет соответствующей способности использовать порядок жестов при
Коммуникативные способности этих «говорящих» обезьян поистине удивительны в том смысле, что они научаются новым коммуникативным жестам и знакам и эффективно используют их с представителями другого биологического вида, и являют собой наиболее чистый и поразительный пример коммуникативной гибкости из когда-либо описанных. Возможно, они даже пользуются последовательностями для более совершенной коммуникации, чем при использовании только одноэлементных коммуникативных актов — т. е., обладают очень простой разновидностью грамматики. Это может говорить о том, что эти виды обезьян, фактически, обладают способностью к синтаксическому анализу — а именно, разложению смысловой ситуации (conceptual situation) на две различные составляющие, такие, как событие и его участник, что не слишком отличается от механизма грамматического анализа у человека. Возможно, что это различение событий и их участников происходит из умения подражать, которое более наглядно проявляется у обезьян, выращенных в неволе, чем у диких обезьян, и все же при этом лучше развито у детей (см. Tomasello 1996). В рамках этой способности категории событий формируются как результат решения о том, что я хочу сделать «такое же» действие, какое я видел только что (т. е. подражание = то же действие, другой участник события). Однако, с позиции синтаксической структуры, задаваемой более строго, можно утверждать, что это отнюдь не так. Ни в одном из двух систематичных количественных исследований, описанных выше, не приводится доказательств наличия грамматической структуры в том смысле, что различные порядки знаков или других единиц в высказывании выполняют функцию маркирования ролей участников или изменения каким-либо образом смысла «сказанного»[21].
Простое объяснение того, почему «говорящие» обезьяны не пользуются синтаксическими средствами в коммуникации с людьми (несмотря на способность к пониманию высказываний с противоположным порядком знаков, когда с ними взаимодействуют путем устной или жестовой речи), состоит в том, что вся их коммуникация направлена на обеспечение функции просьбы. Направленность исключительно на просьбы в текущей ситуации «здесь-и-сейчас» означает, что у обезьян при производстве жестов или жестовых знаков практически отсутствует функциональный запрос (functional demand) на синтаксическое маркирование ролей различных участников в данном событии (syntactic marking); на более точную идентификацию этих участников (например, посредством именных групп — noun phrases); на обозначение времени события (временными показателями — tense markers); на маркирование топика (показателями топика — topic markers); на обозначение типа речевого акта (интонацией или особыми конструкциями — special constructions); наконец, на выполнение всего остального, что мы чуть позже назовем «серьезным» синтаксисом в грамматике информирования. Тем самым, они создали в этих нестандартных для биологического вида условиях разновидность грамматики просьбы, весьма хорошо адаптированной именно к их коммуникативным потребностям: обычно они показывают, чего хотят, с помощью одного знака, за которым следует некое обозначение человека, который должен это сделать, объекта, над которым должно быть произведено желаемое действие, или какого-либо произвольного маркера просьбы как стимул для человека — адресата просьбы.
ebooksa