Лев Маркович живо повернулся:
— Не спите, Вася?
— Нет.
В свете ночника Васины белесые вихры и рыжая борода Гнезина были одинакового темно-фиолетового цвета.
— Что слышно тут? — прошептал Лев Маркович, показывая вниз.
— Полный порядок.
— А я думал: может быть, уже?
— Никак нет.
— А не возможно ли, что этой ночью, а?
— Исключено. Спокойной ночи!
Вася откинулся на свою постель и повернулся лицом к стенке. Лев Маркович еще некоторое время беспокойно ворочался, пока приглушенный ночной теменью равномерный стук колес не убаюкал и его.
6. Новый день
Было еще рано, но капитан Лаутин и Надя уже стояли у окна. К этому настолько привыкли, что если б однажды не увидели их на этом месте, показалось бы, что в вагоне чего-то не хватает. Она все время держалась рукой за оконную раму, как бы опасаясь, чтоб резкой качкой от движения поезда не отшвырнуло ее от собеседника. Они разговаривали или молчали. Но когда и молчали, казалось, что они продолжают разговор. Она все время не отрываясь снизу вверх смотрела на его крупный подбородок с глубокой ямкой посередине, на широкие крылья немного вздернутого носа, на жидковатые пшенично-светлого цвета брови и, главное, в глаза, как бы налитые густой, отстоявшейся синевой.
— Что вы так разглядываете меня? — спросил он у нее однажды. Он знал, что некрасив, и, когда женщины смотрели на него, смущался. Ему казалось, что они посмеиваются над ним, и вовсе не подозревал, что нравится — не отдельными какими-то чертами лица, а общим выражением уверенности и силы, которые излучал весь он, вся его ладно скроенная фигура.
— А я не разглядываю, — ответила ему Надя, — я слушаю вас.
И это была правда — она не разглядывала, впрочем, она и не слушала, а со всей впервые проснувшейся в ней жадностью своих девятнадцати лет всего его как бы впитывала в себя…
В редкие минуты, когда не стояла у окна, Надя у себя в купе писала письма подружке, оставшейся в Москве.
«Натка, дорогая, — писала она и в это утро, — я уже пятые сутки в пути, и ты не можешь себе представить, сколько нового за эти дни вошло в мою жизнь. Я так счастлива, что не послушалась тебя и не полетела самолетом, а поехала этим чудесным экспрессом «Россия»… Каждый день переполнен до краев. Я уже не говорю о местах, которые мы проезжаем, хотя и это очень важно и интересно. Но главное, Натка, главное… Ты можешь мне не поверить. Но я… Я, кажется… Да, да, да!.. Впрочем, нет, я не выскажу этого слова даже тебе… Не скажу и себе самой до тех пор, пока не скажу е м у… Но ему я никогда этого не выскажу… И это неважно. Главное — я так счастлива, как не была еще никогда в жизни…
Часами, — писала она дальше, — мы стоим у окна, и я не чувствую, как летит время. В купе у нас очень шумные соседи — домино, «шпулька», — и мы с ним спасаемся в коридоре, у окна. Много беседуем. О чем? Обо всем на свете. Он рассказывает о себе, у него есть что рассказать. А я — о себе, хотя что, собственно, могу я рассказать? Что видела я в свои девятнадцать лет? Знаешь, он капитан, летчик. Получил новое назначение и едет к месту своей службы. Скажешь, старик? Ну да. Впрочем, такие, как он, стариками никогда не бывают. Меня, конечно, он старше раза в два. Ну и что? Хочешь знать, имеет ли он жену, детей? Женат, имеет мальчика и девочку. Он мне много о них рассказывает… Но то, что я чувствую, Натка, это такое счастье… Ты ведь знаешь, я по-настоящему еще никого не любила. Считала — счастье, когда кто-то полюбит меня. А теперь я поняла, что любовь вообще счастье, даже если любишь только ты, а тот, кого любишь, может об этом и не знать…
Бегу. Он уже у окна, ждет. А может, и не ждет — все равно».