Улица Рубинштейна и вокруг нее. Графский и Щербаков переулки,

В этот дом почтальон почти ежедневно приносил письма читателей. Адрес Ольги Берггольц знали многие ленинградцы. В одном из своих довоенных стихотворений, называя улицу Рубинштейна по-старому Троицкой, она писала:

Если ж кто угрюм и одинок, Вот мой адрес — может, пригодится? — Троицкая, семь, квартира тридцать. Постучать. Не действует звонок.

С этим домом связаны самые трагические страницы из жизни поэта. В 1930-х гг. Ольга Берггольц, как и многие ее товарищи по перу, была репрессирована. Сама она вспоминала об этом времени так: «В 1937 году меня исключили из партии, через несколько месяцев арестовали. В 1939-м я была освобождена, полностью реабилитирована и вернулась в пустой наш дом…»[256].

Выйдя из тюрьмы, Берггольц долго не могла прийти в себя, не могла писать стихи, встречаться со знакомыми. Строки же, которые болью изливались из души, опубликованы лишь после ее смерти. Берггольц с горечью вопрошала:

Неужели вправду это было: На окне решетки, на дверях?.. Я забыла б — сердце не забыло Это унижение и страх. До сих пор неровно и нечетко, Все изодрано, обожжено, Точно на железную решетку Так о жизнь колотится оно… В этом стуке горестном и темном Различаю слово я одно: «Помни», — говорит оно мне… Помню! Рада бы забыть — не суждено…

Тогда в тюрьме она потеряла ребенка, который должен был в скором времени появиться на свет:

Где жду я тебя, желанный сын?! — В тюрьме, в тюрьме! Ты точно далекий огонь, мой сын, В пути, во тьме. человеческое жилье, Очаг тепла. И мать пеленает дитя свое, Лицом светла. Не я ли это, желанный сын, С тобой, с тобой? Когда мы вернемся, желанный сын, К себе домой? Кругом пустынно, кругом темно, И страх, и ложь, И голубь пророчит за темным окном, Что ты — умрешь…[257]

Жертвами сталинских репрессий стали и другие обитатели этого дома: Вольф Эрлих — друг Сергея Есенина, прекрасный и, к сожалению, полузабытый поэт, расстрелян в 1937 г. по нелепому обвинению. Николай Костарев — революционер, автор крайне популярных в ту пору «Моих китайских дневников», сгинул в лагерях в самом начале 1940-х гг. После неудачной операции в 1940 г. умер блистательный переводчик и неординарный прозаик, поэт Михаил Фроман, первый муж поэтессы Иды Наппельбаум, в 1940-е гг. расстреляли писателя-историка Петра Евстафьева[258].

В доме на улице Рубинштейна О. Берггольц встретила начало Великой Отечественной войны. Она записывает 27/ VI-41 г. в «Блокноте за неделю»: «Сегодня вечером дежурила возле нашего дома. Проверяла, не светит ли где случайно окно, — нет, все в порядке. И вдруг, когда оглядывала дом, так и схватило сердце горячей нежностью к нему, как к живому существу. Не отдам!..

<…> Эти балкончики всегда казались мне дурацкими, но теперь я вижу, что это замечательные балкончики, они устроены с заботой о жильцах, — пусть вылезет и подышит воздухом… После войны я обязательно поставлю на своем балкончике ящик с цветами…

Немцы подошли вплотную к городу. Ленинградцы готовились к уличным боям. В домах устанавливались „огневые точки“. Был установлен пулемет и в этот доме, в комнате, где до войны Костя, страстный филателист, показывал нам тысячи редчайших марок всех стран мира, с красивейшими пейзажами, цветами и зверьми. С изображениями целых событий, городов, стран… В тот день, когда комната, где мы разглядывали тысячи маленьких изображений мира, была превращена в дот, для того, чтобы стрелять отсюда по немцу, который мог, на самом деле мог, подойти сюда, к нашему Пролетарскому переулку, — я ощутила с необычайной остротой, что действительно в мире произошло что-то непоправимое, и это надолго…»[259].

В ноябре 1943 г. сделана такая запись: «Мой дом, жилой объект № 7 по ул. Рубинштейна, до сих пор не пострадал. <…> В нем целы даже все стекла. Инженеры уверяют, будто бы это оттого, что дом не трясется, а „вибрирует“»[260].

В. Эрлих

Ольга Берггольц оставила этот дом, когда переселилась в Дом радио в декабре 1941 г. Ее стихи, звучавшие по радио, имели для зажатого в тиски блокады, сражавшегося Ленинграда такое же огромное значение, как и выступления В.В. Вишневского, Н.С. Тихонова, А.А. Прокофьева.

Особенной популярностью у жителей блокадного Ленинграда пользовались стихи, адресованные «соседке» «Дарье Власьевне» — «тете Даше»:

Для того, чтоб жить в кольце блокады, ежедневно смертный слышать свист, — сколько силы нам, соседка, надо, сколько ненависти и любви… Столько, что минутами в смятенье ты сама себя не узнаешь: — Вынесу ли? Хватит ли терпенья? — Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.

Женщины заменили ушедших в армию и в Народное ополчения мужчин у станков, на дежурных постах, они рыли вокруг Ленинграда окопы и противотанковые рвы, строили оборонительные укрепления. Этот собирательный образ простой, уже немолодой женщины возник в творчестве поэта в первые месяцы войны.

А.И. Соколюк, одна из участниц 900-дневной обороны Ленинграда, рассказывает: «Жила я неподалеку от Берггольц, на Боровой улице. Прочитав о Дарье Власьевне в газете, я побежала на улицу Рубинштейна, где жила в ту пору Ольга Федоровна. Останавливаю каждую женщину у подъезда и спрашиваю: „Вы тетя Даша?..“ Уж очень хотелось мне, шестнадцатилетней девчушке, увидеть Дарью Власьевну». В Ленинградский радиокомитет приходили даже письма, адресованные «Дарье Власьевне»[261].

Между тем, как пишет в своей книге «…И возвращаюсь я опять» биограф О.Ф. Берггольц Ольга Окуневская: «С каждым днем все длиннее становился путь от дома до Радиокомитета, небольшое расстояние от улицы Рубинштейна до Малой Садовой. Все труднее было вставать в промерзшей комнате, все страшнее идти под обстрелом, все выше становились на Невском никем не убираемые сугробы… Что заставляло ее идти? Долг или понимание своей необходимости людям? Трудно сказать, но зато достоверно, что ее голос способен был поднять умирающих…»[262].

В декабре 1941 г. О. Берггольц вместе с сотрудниками Радиокомитета перешла на казарменное положение. Теперь Дом радио был не только местом работы, но и жилищем, и все они составляли одну большую семью. Жили на последнем седьмом этаже. «Хорош блиндаж, да жаль, что седьмой этаж», — шутили его обитатели.

Вместе с редакторами, дикторами, техниками Берггольц готовила радиопередачи, дежурила на крыше и ходила за водой на Фонтанку… Она писала о своих товарищах по Дому радио:

Здесь умирали, стряпали и ели, а те, кто мог еще вставать с постелей, пораньше утром, растемнив окно, в кружок усевшись, перьями скрипели. Отсюда передачи шли на город — стихи, и сводки, и о хлебе весть. Здесь жили дикторы и репортеры, поэт, артистки… Всех не перечесть… Они давно покинули жилища там, где-то в недрах города, вдали… они одни из первых на кладбищаи и, спаяны сильней, чем кровью рода, родней, чем дети одного отца, сюда зимой сорок второго года сошлись — сопротивляться до конца[263].

Героической борьбе Ленинграда посвящены поэмы О. Берггольц «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».

Еще в апреле 1942 г., когда благодаря работе Дороги жизни городу стало немного легче и казарменное положение в Доме радио сняли, О. Берггольц переехала в дом № 22 (кв. 8) по улице Рубинштейна. На старой квартире в доме № 7 по этой же улице она не хотела оставаться — слишком многое здесь напоминало о горьких утратах. Здесь умерли две дочери Берггольц и ее муж Николай Молчанов, талантливый литературовед. В 1946 г. в стихотворении «Мой дом» она с горечью писала:

А в доме, где жила я много лет, откуда я ушла зимой блокадной, по вечерам опять в окошках свет. Он розоватый, праздничный, нарядный. <…> Нет, я не знаю, кто живет теперь в тех комнатах, где жили мы с тобою, кто вечером стучится в ту же дверь, кто синеватых не сменил обоев — тех самых, выбранных давным-давно… Я их узнала с улицы в окно[264].

Рассказ о поэте мы продолжим у дома № 22.