– Дмитрий, вас не учили стучаться? – спросила Стелла и до подбородка натянула одеяло.
– Не дергайся, парень, – просипел Влас. Выглядел он злым и вполне живым. Впрочем, как и Стелла… – Она пришла в себя. Видишь, все хорошо.
Митяй без сил привалился спиной к двери, потер глаза.
– Что на тебя нашло? – спросил Влас все так же зло.
– На меня что нашло? – Бессилие уступило место злости. – Это что на вас нашло, товарищ командир? Она же… Она же больше не человек, а вы с ней… обнимаетесь.
Во взгляде Власа промелькнуло и тут же исчезло изумление.
– Откуда?..
– Откуда я знаю? Оттуда! Я был там… я видел, как вы упрашивали моего батю, чтобы он…
Договорить Митяй не смог, захлебнулся стоном боли и отчаяния.
…После расставания с Севой и Танюшкой он направился прямиком к дому. Вошел через черный ход, поднялся на второй этаж и уже там, в темном коридоре, услышал знакомые голоса. Батя с Головиным о чем-то спорили. Он не хотел ни подслушивать, не подглядывать. Так уж вышло…
Лучше бы не слышать. Лучше бы не видеть. Не знать этой горькой правды никогда. Ненавидеть упырей всем сердцем и узнать, что твой батя – больше не твой батя, а самый настоящий упырь. Как фон Клейст.
Нет, не как фон Клейст! Даже сравнивать этих двоих было нельзя! Ни по поступкам, ни вообще. И то, что говорил Головину батя… про него, про Митяя, говорил, лишний раз подтверждало, что они разные. Но как смириться с тем, с чем смириться почти невозможно?
Митяй и не стал мириться, он сбежал, как последний трус. Его смелости хватило лишь на то, чтобы не шарахаться от родного отца всякий раз, когда тот подходил к нему слишком близко. Но его смелости не хватило, чтобы задать отцу один единственный, самый главный вопрос.
Вот и сейчас он смалодушничал. Вместо того, чтобы остаться и высказать этим двоим все, вылить на них свою неделями копившуюся боль, он выскочил сначала из спальни, а потом и из дома.
Двор тонул в темноте и тумане, сквозь клочья которого нет-нет да и проглядывали равнодушные звезды. Митяй спрыгнул с крыльца прямо в этот туман, подставляя лицо холодному свету звезд. Он остался совсем один. Никому больше нельзя верить. Никому…
То ли туман, то ли налетевший откуда ни возьмись ветер взъерошили его седые кудри, зашептали множеством голосов, поманили вперед, в темноту. Они поманили, а он пошел. Потому что противиться тому, кто стоял за туманом и ветром, не было никаких сил. Потому что он так и остался лабораторной мышью. Потому что пришел его срок послужить хозяину… И лишь крошечная часть его воли успела спрятаться за тяжелой дубовой дверью, задвинуть засов, сохраняя остатки человеческой воли.
Хозяин был голоден и зол. А еще азартен. Так азартен бывает вышедший на охоту смертельно опасный хищник. Вышедший на охоту не на никчемную лабораторную мышь, а на крупную дичь, на девчонку, до которой пыталась докричаться крошечная часть, забаррикадировавшаяся за тяжелой дверью. Его, Митяя, часть.
Он перестал метаться, и лупить кулаками в дверь, ровно в тот момент, когда осознал, что у него получилось ускользнуть из лап фон Клейста. Да, его тело сейчас дергается в конвульсиях, отдавая упырю остатки своей крови и своих сил, но что-то куда более сильное, чем тело, сейчас свободно и от боли, и от страха, оно ищет решение и возможность предупредить друзей о грозящей опасности…
К ночи устали все, потому что все они были измотаны и обессилены. Кто физическими и душевными ранами, кто бесконечными часами ожидания. От усталости они проваливались в короткую, не приносящую облегчения дрему один за другим. Проваливались, просыпались, пытались бодриться и снова засыпали.
Таня тоже спала, положив голову на плечо Севы. Она почти отвыкла от нормальных человеческих снов, когда ты засыпаешь добровольно, а не по принуждению, на острие медицинской иглы.