Камуфлет

— Потом — суп с котом.

В общем, поговорили. Отодвинул чемоданчик, взгляд мой снова зацепил написанный по старинке текст — и тут мелькнула смутная идея. Прошмыгнула — и сразу исчезла. Лишь холодком повеяло. Смертельным холодком, что и погасил неуместную мыслишку.

— Минуту, — особист протянул крошечный, со спичечный коробок, мобильник. — Для внутренней связи. При выходе оставляете на проходной. До свидания. Да, вот ваши часы.

Вышел в коридор. М-да, на Материке столько и за год не узнаешь.

Но ведь как интересно устроен человек. По идее, о чём следовало мне думать? О вновь открывшихся возможностях. Но нет. Мысли вернулись к приёмке, а точнее, к змее очковой. Молодая, блин, а наглая до ужаса. Да. Плохо мы ещё воспитываем нашу молодёжь. Очень плохо.

Ступень вторая

Инферно

Нет такой чистой и светлой мысли, которую русский человек не смог бы выразить в грязной матерной форме.

Стас Янковский Материк. Середина и конец прошлого века

Воспитание наше проходило чаще всего на Васиной горке, возле мусульманского кладбища. Занятия вёл Валька Девятаев. Нам было лет по восемь-десять, а Вальке — тринадцать-четырнадцать.

Как дивно летом на поросшем крупным сосняком холме! Неистовствуют кузнечики, пытаясь перезвенеть птичий гомон; хвойный дух перебивается благоуханием земляники; из нежно-зелёной травы-муравы проглядывают голубые, синие, лиловые, сиреневые цветы. Наверное, вероника, фиалки, лесной горошек, какие-то колокольчики: в памяти остались прохладные цвета небосвода.

Так вот, о воспитании. Недавно из армии вернулся Валькин брат — с тетрадкой в обложке из коричневого дерматина. Валька изредка умыкал тетрадь из дембельского чемоданчика. Пользуясь этим учебным пособием, он и проводил среди нас культурно-воспитательную работу.

Открывала тетрадь рифмованная пьеса, насыщенная интересными словами. Именно с этого поэтического шедевра Валька всякий раз начинал нагорную проповедь. При первых же словах: Дон Аскольд сидит в своем кабинете… — умолкали птицы и кузнечики; лучший в мире аромат русского леса исчезал, а цветы, пунцово вспыхивая, отворачивались, не готовые к такому искусству.

Вот тогда у меня и сложилось нормальное отношение к специальной части русского языка. Оказывается, особые слова применяют не только для оскорбления недругов, не лишь как знак зрелости или для связки слов.

Язык, сдобренный специями, становится веселей и ядрёнее. Взять хоть известную запись в больничной карте: «Рваная рана правого полужопия». Куда там бледной ягодице!

Дмитрий Менделеев, тот самый, что научил человечество правильно смешивать спирт с водой, отмечал в «Заветных мыслях»: «Ругайся себе направо и налево — и будешь здоров». А Марк Твен как-то изрёк: «Богохульство даёт облегчение, какого не может дать даже молитва».

Вспомнилось начало девяностых. Цены отпустили, и в магазинах, как по мановению волшебной палочки, появились продукты. В гастрономе встретилась полузнакомая старушка, бывшая учительница литературы и русского языка. Она разглядывала ценник, где красовалось необычное сочетание: «Колбаса — 8 руб. 80 коп.» — вместо привычных «2 руб. 20 коп.».

Бабушка к этикетке как приклеилась. И вдруг выразилась. «Хуёво», — точнейший приговор перестройке. И вмиг стало ясно: нашу страну ждут грандиозные перемены, и языку родному в сторонке не отсидеться.

Откуда происходит ненорматив? По причине малосилия слов, созданных человеком цивилизованным. Что делает атеист, когда свет не мил? Зовёт в помощь слова из другой сферы, из преисподней. А библейская заповедь «Не богохульствуй» означает: ты выбрал не ту крышу, брат.

Важную роль играет и принимающая персона: всякий понимает в меру своей испорченности. Это относится к любым словам, не только матерным. Так, известный стишок послевоенных времён начинался словами:

«Купили в магазине резиновую Зину».