Наша организация правых РККА, связанная главным образом, через Егорова с центром организации правых в СССР (с Рыковым, Бухариным, Бубновым) должна была обеспечить вооруженную поддержку антисоветского переворота, приготовляющегося правыми. Помимо этого мы проводили вредительскую работу в армии, подготовляли поражение РККА в будущей войне.
К руководству нашей антисоветской организации примыкали: Левандовский, возглавлявший правых в Закавказье, комкор Ефремов, комкор Апанасенко, комкор Гродовиков, комкор Грачев и ряд других, в т. ч. бывших конармейцев, связанных по контрреволюционной работе с Буденным и имевших свои связи среди конников и казачества.
Мы проводили широкую вербовку в нашу организацию среди недовольных и антисоветски настроенных из комсостава. Через Егорова наша организация правых в РККА с 1935 года установила связь с антисоветским военным заговором, в частности с Тухачевским. Я рассказал все подробно. На первом же допросе я решил ничего не скрывать, и говорить всю правду и хотя бы в малейшей степени искупить свою вину перед родиной и партией. 28.2. 1938 г. П. Дыбенко".
Относительно сути заявления Павла Ефимовича мы еще поговорим ниже, сейчас же нас интересует, почему Дыбенко столь быстро дал признательные показания.
О допросах в застенках НКВД в 1937–1938 годах ходит много слухов и разговоров, а еще больше написано всяческих ужасов. Пишут и говорят о том, что арестованных там обязательно пытали, обязательно шантажировали и, не вынеся побоев, те просто вынуждены были давать признательные показания на себя и клеветать на сослуживцев и друзей. Разумеется, пишут и о том, как жестоко пытали и Дыбенко, не приводя при этом никаких документальных доказательств.
Вот типичный пример. Небезызвестный Рой Медведев в одной из своих книг утверждает, что "Павла Ефимовича перед допросом сажали для "раздумий" на цементный пол и накрывали ящиком (объемом в один кубометр), в котором с четырех сторон торчали острые гвозди (изобретение финской охранки). Вверху была решетка, через которую один раз в сутки его осматривал врач. И только после такой экзекуции его вызывали для дачи "нужных" показаний… Скорее всего, в этом ящике он и скончался. После этого случая Берия издал указ о прекращении практики пыток".
Сразу возникает вопрос, а откуда получена информация? Если из документов, то из каких именно? Если это рассказал некий раскаявшийся сотрудник НКВД, то приведите его ФИО. Увы, ничего этого Р. Медведев не пишет. Историк призывает верить ему на слово, а почему мы должны верить в идиотский ящик с гвоздями?
Еще один вопрос, а зачем было придумывать всю эту хрень с гвоздями и решеткой? Не проще было бы просто отлупить или переломать ноги, если «энкаведешникам» уж так хотелось сломить волю легендарного революционера? Или они проводили некое исследование о внедрении новых эффективных мер воздействия на подследственных? Никого из арестованного комсостава в ящики не засовывали, а вот для Дыбенко сколотили персональный. Зачем? Может быть, в каком-то одесском ЧК 20-х годов какой-то садист мог придумать что-то подобное, но и то, ненадолго. Сочинители страшилок забывают, что НКВД никогда не занималось самодеятельностью и все, даже допросы с пристрастием, были строго регламентированы. Заметим, что и сидел Павел Ефимович уже не в эпоху Ежова, а в эпоху Берии, когда нравы даже в застенках НКВД были куда более либеральными.
И, наконец, третий вопрос, а зачем вообще было засовывать Дыбенко в ящик с гвоздями? Каких "нужных" показаний от него еще ждали, когда он сразу же совершенно добровольно рассказал столько, что этого бы с лихвой хватило на десять смертных приговоров?
Трудно отрицать, что фактов избиений подследственных в эпоху Берии вообще не было. Но насколько они были повсеместными и обязательными для всех арестованных? Мы знаем об избиениях, прежде всего, со слов самих бывших арестованных. Но можно ли им полностью доверять? Ведь, выдав своих товарищей и узнав впоследствии, что об их клевете стало всем известно, у выдавших оставался лишь один шанс хоть как-то сохранить свое лицо — это сочинять рассказы о нечеловеческих побоях, о том, что они просто вынуждены были оклеветать своих товарищей под воздействием невероятнейших пыток. Но были ли пытки? На самом деле все сильно преувеличено. Если следователи и были аттестованных, то без всяких изощрений, а просто кулаком в лицо. Конечно это, и больно, и обидно. Но ведь и арестанты были не какими-нибудь курсистками, а людьми, прошедшими и войны, и революции, направлявшими на смерть тысячи других людей и, в свое время, с легкостью подписывавшими смертные приговоры другим. Им ли раскисать от нескольких ударов кулаком, ведь почти все «коллеги» Дыбенко по арестам значатся в нашей истории, как самые несгибаемые и стойкие революционеры! Кроме этого физическую силу применяли, разумеется, к тем, кто какое-то время упорствовал. Тех, кто сразу же начинал активно сотрудничать со следствием, бить было просто излишним.
Изучая «дело Дыбенко», у меня создалось впечатление, что никаких пыток лично к нему вообще не применялось. Это не случайно. Дыбенко до этого уже пять раз оказывался под арестом и всегда, как мы знаем, сценарий был один и тот же — всегда Павел Ефимович сразу же сознавался во всех своих грехах, всегда бесконечно каялся перед арестовавшей его властью и всегда с потрохами выдавал своих подельников. Так было в 1915 и в 1916 годах в Гельсингфорсе, так было в марте 1918 года в Москве, так было летом и осенью того же 1918 года в Севастополе и в Симферополе. При этом никто Дыбенко никогда не бил. Павлу Ефимовичу достаточно было только пригрозить, и он сразу же начинал давать покаянные показания. Надо ли удивляться, что и в 1938 году Дыбенко повел себя точно так же! В пользу того, что он во всем сознался сразу и без всякого физического воздействия начал давать исчерпывающие показания, говорит несколько фактов, которые можно почерпнуть, листая дело Р-23485.
Итак, арестован Дыбенко был в Перми поздним вечером (23.00) 26 февраля. После ареста, он сразу же был этапирован в Москву поездом. На обыск, составление актов и доставку к поезду надо было некоторое время. Поэтому фактически отправили из Перми Павла Ефимовича не ранее утра 27 февраля. Сегодня поезд Пермь-Москва находится в пути почти сутки, в 30-х годах прошлого века, это время составляло около полутора суток. Поэтому в Москву пермский поезд (при условии, что Павла Ефимовича отправили в Москву немедленно) прибыл самое раннее утром 28 февраля, а, скорее всего, даже днем.
После этого Дыбенко перевезли во Внутреннюю тюрьму НКВД на Лубянке, где оформили поступление, описали личные вещи и т. д. На все это тоже надо было некоторое время. Поэтому 28 февраля Дыбенко оказался в камере самое раннее в середине дня, а то и вовсе ближе к вечеру. На заявлении же П.Е. Дыбенко стоит так же дата 28 февраля. Получается, что оно было написано днем или вечером того же дня, как Дыбенко был помещен во Внутреннюю тюрьму НКВД. При этом ни 26, ни 27, ни 28 февраля никакие допросы П.Е. Дыбенко не запротоколированы, так как их попросту не было. Это значит, что свое заявление Дыбенко писал по собственной инициативе. В принципе, это чувствуется и по самому характеру написанного.
Для чего же тогда было лупить Дыбенко, если он написал свое покаянное заявление еще до первого официального допроса! Как в камеру попал, так сразу сел за стол и все как есть настрочил. Другой на его месте, хотя бы первого допроса подождал, а этот вот не утерпел, так хотелось во всем покаяться и всех подельников выдать. На последующих допросах следователю оставалось только уточнять детали, да расспрашивать о темных делах арестанта в более ранние годы.
Листая признательное заявление Дыбенко, я, разумеется, не нашел на его листах никаких «бурых пятен, похожих на кровь». Нет никаких «пятен» и на листах всех последующих протоколов допросов. Более того почерк Дыбенко при написании всех бумаг весьма спокойный и уверенный. Второпях так никогда не напишешь, для этого надо и время, и спокойная обстановка. Все буквы в своем заявлении Дыбенко прописывал четко и красиво, причем даже с классическим нажимом, как это было принято раньше в русском правописании. Достаточно грамотно проставлены и знаки в препинания. Зная малограмотность Павла Ефимовича, это говорит о том, что у него было время, чтобы обдумать все запятые.
Кроме этого свою подпись Дыбенко делает с характерными для него элегантными завитушками. Особенно это бросается в глаза при написании буквы «Е», означающей отчество подписанта. Любопытно, что на нескольких приложенных к делу служебных документах доарестного периода, имеющих подпись Дыбенко, он выписывает литеру «Е» куда более небрежно. Это и понятно, бумаг у командующего военным округом было много, визировать их приходилось быстро, тут уж не до каллиграфии. А вот при написании признательного заявления Павлом Ефимовичем, никто его дум явно не тревожил, а потому у Дыбенко было достаточно времени и на каллиграфические буквы, и на завитушки в своей подписи. Кстати, и листы последующих протоколов допросов он подписывал все той же каллиграфической подписью, с все той же щегольски витиеватой литерой «Е». Согласитесь, что избиваемый и замордованный человек этого делать никогда бы не стал! Какая там к черту каллиграфия, когда нос сломан и почки отбиты! Подписал кое-как протокол, и ладно, лишь бы в покое оставили.
Возникает законный вопрос, а почему Павел Ефимович столь быстро "раскололся" еще до первого допроса и все как есть выкладывал, ведь можно было кое-какие вещи и утаить. А выкладывал он все от большого испуга. Дело в том, что художества Дыбенко и до революции (вспомним еще раз хотя бы самые негативные отзывы о нем в мемуарах матроса большевика Ховрина, которого он посадил за решетку) и в годы Гражданской войны были хорошо всем известны. О том, что его предательства ни для кого не являются тайной, сам Дыбенко, разумеется, так же знал. Этого он, кстати, не отрицал и во время следствия, говоря, что все годы жил в постоянном страхе, боясь разоблачений. А то, что никто прошлым Дыбенко до 1938 года не занимался, так это только по той причине, что он, как и С.М. Буденный, олицетворял для советского народа народного выдвиженца революционного времени. Если Буденный из простых казаков стал маршалом, то Дыбенко из простого матроса революция мгновенно сделала морским министром. В связи с этим, разоблачение Дыбенко имело бы больше минусов для власти, чем плюсов. К этому надо прибавить и неутомимую деятельность по защите Дыбенко Александры Коллонтай, имевшую все еще огромные связи в большевистском руководстве. Любопытно, что даже, несмотря на свой развод с Павлом Ефимовичем, Коллонтай заботиться о своем бывшем муже так и не перестала.
Но только ли трусостью можно объяснить заявление от 28 февраля! Конечно же, нет! Строча заявление, Павел Ефимович знал, что делал. И торопился не зря! Прежде всего, Дыбенко не мог 28 февраля знать — арестованы или еще нет его подельники, и не начали ли они уже давать показания на него самого. Поэтому ему надо было торопиться. Ведь тот, кто первым «сливал» своих товарищей, сразу оказывался в заведомо более выгодной ситуации. Во-первых, именно его показания становились базовыми для последующих допросов других арестованных. Во-вторых, быстрое покаяние и раскаяние могло положительно отразиться на приговоре суда. Наконец, в-третьих, быстро оговорив других, Дыбенко мог излагать определенные факты, смещая акценты в свою пользу. Раньше при арестах он всегда именно так и поступал, причем эта тактика всегда срабатывала. Так что причин для быстрого написания покаянного заявления у Дыбенко было немало.
В отличие от Дыбенко, который сразу же во всем сознался и принялся униженно каяться, в схожей ситуации «народный» маршал С.М. Буденный, согласно существующей легенде, повел себя совершенно иначе. Когда к нему ночью приехал «чёрный воронок». Легендарный маршал, якобы, встретил вооружённых ночных гостей с шашкой наголо, и с криком «Кто первый!» бросился на гостей (по другой версии выставил в окно пулемёт). Те поспешили ретироваться. Наутро Берия докладывал Сталину о необходимости ареста Будённого, в красках описав произошедшее событие. Сталин будто бы ответил: «Молодец, Семён! Так их и надо!» Больше Буденного уже не тревожили. По другой версии, расстреляв пришедших за ним чекистов из пулемета, Буденный бросился звонить Сталину: «Иосиф, контрреволюция! Меня пришли арестовывать! Живым не сдамся!» После чего Сталин, якобы, дал команду оставить Буденного в покое: «Этот старый дуралей не опасен».
ebooksa