— Пускай…
— Ну, так вот тебе прямой ответ: притесняют кулака. Притесняют и притеснять будут, пока совсем не ликвидируют как класс. Кто такой кулак? Он тот же мужик, да с одной особенностью. Мужик ломает хребет, о своем хозяйстве радеет, семью кормит. Что сказать худого про мужика? А ежели он землишки прихватил излишек, меленку соорудил, кожевню завел… На него батраки шею гнут, а он барыши считает. Да еще норовит обдурить того, кто попроще. И тебя же укорит, что ты его хлеб ешь. Кулак тот, у кого брюхо ненасытное, глаза завидущие, руки загребущие и кто норовит чужим соком питаться. Все одно, что паук…
Синяков умолк, наблюдая за Егором. Тот сидел с неподвижным лицом.
— И мы того паука изведем! — жестко сказал Синяков, сжав кулак. — Не дадим ему из нас соки тянуть.
Егор не отозвался. Он думал. Натужно, медленно думал он, ища своих путей мыслям, не желая подчиняться постороннему, хотя и ясному подсказу.
— Допустим, паук, ладно, — размышлял он вслух. — Прихлопнете его как класс. Дородно. А ежели другой появится? А за другим третий.
— Ты, братец, ловко соображаешь! — обрадовался Синяков. — Так и есть. Другой появится и третий. За белоглазым Ефимом, чем черт не шутит, потянется Егор. Дай только ему волю. В том-то и дело, чтобы не дать отрасти у Егора паучьим лапам.
— Обломать батогом их, — сквозь зубы пошутил Егор.
— Обломать-то не загвоздка, — задумчиво произнес Синяков. — Обломать всегда можно. Труднее сделать, чтоб не было у Егора нужды в паучьих лапах.
— Заморить его и все тут.
— Эх, Бережной, Бережной! Хороший бы ты мужик, да сидит в тебе какой-то червячок, не пойму я…
Синяков поднял с травы Егорову кепку, нахлобучил на лохматую голову, прижал ладонью.
— Пойдем-ка домой, хватит, поспорили… Ты вот что, на меня можешь сердиться или нет, а я тебе правду-матку режу, потому добра тебе хочу. Подумай и насчет паука-кулака и насчет подкулачника…
— Подумаю, — согласился Егор, — подумаю. Только как же у тебя выходит, председатель, не соображу: кулаков ты порешить хочешь, храбрости хватает, а у своей Анфисы по крашеному полу на носочках танцуешь. Кулак-то ведь не Анфиса…
Синяков захохотал так, что в чаще березника тяжело захлопала крыльями вспугнутая птица.
— Что верно, то верно. Анфиса не кулак, а того и гляди, еще похуже будет…
Славное на севере бабье лето с его сухими солнечными днями, с его теплыми ночами, такими темными, что кажется, будто ты потерял глаза. За эти ночи и любо оно парням и девушкам. До глухой полуночи звенят голосистые песни где-нибудь за гумнами, у ближней околицы. Взвизгивают тальянки, раздается смех, а ежели прислушаться, то можно уловить и звуки, отдаленно похожие на хлопок ладонью по воде. Даже самой недогадливой старухе понятно, что это такое. А особенную прелесть ночей бабьего лета составляет старый обычай веять бабку. Митя очень его любил. Недаром он приехал домой к той поре, когда парни один другому весть подают: костра готова, сегодня будем бабку веять.
Ах, какое это удовольствие — веять бабку! Лишь глянут с неба ядреные звезды, на верхнем урочище вокруг огромной копны замелькают смутные тени, порой слышится смех, негромкие голоса. Несведущему человеку покажется странным такое оживление в пустом поле темным вечером вокруг какой-то кучи соломы ли, мякины ли. Но в Сосновке все знают, что там собралась нынче молодежь веять бабку. И не мякина, не солома тут возвышается рыхлым ворохом, а сухая льняная костра. У каждого парня в руках длинный стяг. Окружив ворох, парни подсовывают концы стягов под его основание.
— Давай, Паша, действуй!
Паша наклонился, чиркнул спичку, пересохшая костра вспыхнула, и весь ворох вмиг охватило пламя. Темень раздвинулась. В мятущемся свете вокруг запестрели полушалки девчат, стоящих поодаль в ночном хороводе. Парни ждут, когда костра разгорится сильнее. Наконец, Паша командует:
ebooksa