— Ну, спасибо. Пригласите войти следующего.
Когда полицейский вышел, Штирлиц сказал:
— Ваша форма их сбивает. Они же только вас и видят.
— Ничего, не собьет, — ответил Мюллер. — Что же мне, сидеть голым?
— Тогда напомните им конкретное место, — попросил Штирлиц. — Иначе им трудно вспомнить — они же стоят на улице по десять часов, им все кажутся на одно лицо.
— Ладно, — согласился Мюллер, — этого-то вы не помните?
— Нет, этого я не видел. Я вспомню тех, кого видел.
Второй полицейский тоже никого не опознал. Только седьмым по счету вошел тот болезненный молодой шуцман, видимо туберкулезник.
— Вы кого-нибудь видели из этих людей? — спросил Айсман.
— Нет. По-моему, нет...
— Вы стояли в оцеплении на Кепеникштрассе?
— Ах да, да, — обрадовался шуцман, — вот этот господин показывал свой жетон. Я пропустил его к пожарищу.
— Он просил вас пропустить его?
— Нет... Просто он показал свой жетон, он в машине ехал, а я никого не пускал. И он прошел... А что? — вдруг испугался шуцман. — Если он не имел права... Я знаю приказ — пропускать всюду людей из гестапо.
— Он имел право, — сказал Мюллер, поднявшись со стула, — он не враг, не думайте. Мы работаем все вместе. Он там что, искал роженицу на пожарище? Он интересовался судьбою несчастной?
— Нет... Ту роженицу увезли еще ночью, а он ехал утром.
— Он искал вещи этой бедной женщины? Вы помогали ему?
— Нет, — шуцман поморщил лоб, — он там, я помню, перенес коляску какой-то женщине. Детскую коляску. Нет, я не помогал, я был рядом.
— Она стояла возле чемоданов?
— Кто? Коляска?