— Эким ты на меня петушком, Кузьма. Опусти-ка крылышки да мостись на жердочку, не стой воротным столбом. Садись, батюшка, коли пожаловал!
Секачев осторожно утвердился на шатком табурете возле самой двери и с вызовом вздернул бороду. Ему тоже хотелось как-то уколоть Лешачиху, да она опять опередила его.
— Догадываюсь, сколько ты зла подкопил, гостенек.
— А ты думала на огонек я заглянул…
— Давно потухли огоньки наши, — вздохнула Иванцева, вздохнула тяжело, по-женски, так что у Кузьмы Андреевича что-то тронулось в груди, и он невольно подумал: «Баба, как есть баба!»
Федосья неторопливо перебирала в руках вязанье, поглядывала на плохо освещенный стол.
— А знаешь ли, Кузьма, когда-то часто ждала я тебя на огонек… Мы с тобой жизнь прожили, впервой встречаемся один на один, и я уж откроюсь. Все равно старое уже закопано и слезами закапано… Женился ты, а я все-то на глаза тебе показывалась, ждала, что догадаешься и придешь. После присушить хотела, да опомнилась, семью, бабу твою пожалела, а доведись — утопила бы в своей любви. Ты смолоду-то соколом летал, лестно было залучить такова…
Дивные слова слушал Секачев. Маслило сердце признанье, размягчало… Но поднималась и настороженность: улещает, улещает ведьма, ишь что талдычит!
— За Марфу прошу!
— За сестру?
— Ты, Федосья, тово… — дрогнул голосом Кузьма Андреевич. — Зачем ты ее изурочила, а? И дочь в сетя затягиваешь. Фамилию зоришь пошто?
Иванцева опять вздохнула за столом.
— Эх, Кузьма… Считала, что куда больше мудрости у тебя в бороде. Так я думала, что крепок в Боге. Да-а… маловер и суеверен! И не дерево ты крепкое, не прутовье куста гибкова, а травина слабая. Остынь, не дичай глазами-то. Да и я хороша. Тут давеча подумала: травы мы с тобой сохлые, разметные, Куземушка…
Сразу был понят Секачевым обличительный намек. Он заерзал на табурете.
— Бес-от силен!
— Силен, силен князюшка тьмы — это я знаю. А только тебе-то помнить бы надо, что с невинной головы и волос не упадет, если Бог не попустит… Теперь касательно Марфы… Не причинна я в слабости твоей сестры. Она мне дороги не переступала, зачем ее трогать? Прислали бабы Агашку, просили помочь. Ежели не знаешь, так скажу. Степан стал ночами являться к Марфе. Сам смекни: в обличье мужа от того черного князя посол приходил. Вот я и остерегла, научила, как именем Божьим отвадить непрошенного гостя. Скажу, дело это страшное, да не моей волей всякие помощи для человека установлены. Видно, не выдержала Марфа испытания и моя ли тут вина! А, может, без того сама по себе она тронулась, голова-то у ней слабкая, ты же знаешь! Ну, ждала ежедневно Марфа тьмы ночной, в темноту и сошла…
Подпирало, наружу рвалось зло Кузьмы Андреевича. Куда хватила, пакость! К суеверным его причислила. Заюлила, как черт на колу завертелась, когда о Марфе понесла околесную…
Секачев, однако, и на этот раз сдержался. Только и выдавил из себя:
— Ты не крути веревки, ты прямо скажи — отведешь от Марфы затмение или нет?!
Федосья подняла тяжелые веки, в черных провалах под широкими бровями блеснули ее глаза усталые, печальные. Кузьма Андреевич опять увидел в Лешачихе то понятное ему, бабье, и тоскливо упали в тишину дома его просительные слова: