Сексуальность в глотке реальности. Онейрокритика Лакана

Между травмой и фантазмом простирается реальное. Реальное поддерживает, подстилает тот самый фантазм, который не только от него защищает, но и его защищает: «Реальное поддерживает фантазм, фантазм защищает реальное» [4:48]. Фантазм – экран не только в смысле поверхности показа, но в смысле защитной поверхности, за которой – потустороннее. Фантазм – форма желания, и желание отца – встретиться с сыном. Да, во сне руки отца и сына встречаются. Но руки эти принадлежат разным мирам. Руки встречаются?

Встреча, которая никогда не случается

Между свечой, падающей в гроб наяву и поджигающей руку сына, и его словами происходит короткое замыкание: «Отец, разве ты не видишь, я горю». Или, словами Лакана, между происходящем

«в уснувшем мире этом как бы случайно – упавшая свеча, огонь, перекинувшийся на ткань – между этим злосчастным, нелепым стечением обстоятельств, с одной стороны, и тем пронзительным, хоть и скрытым, что звучит для нас в словах “Папа, разве не видишь ты, я горю”, с другой, существует связь – та самая, с которой имели мы дело, анализируя повторение» [4:77].

Повторение сплетает ткань реальностей, и сплетение это возможно, поскольку «мы созданы из вещества того же, что наши сны». Повторение, всегда уже присущее автоматизму символической материи, включает и случай. Повторение – не воспроизводство того же самого, а случайная встреча, и оно же устанавливает связь тюхе и автоматона. Случайность повторяется, что указывает Лакану направление в сторону влечения с присущим ему навязчивым повторением. Повторение, что, пожалуй, принципиально важно, обосновано «тем расщеплением, которое происходит в субъекте в момент tuche. встречи» [4:78], той встречи, которая невозможна. Шанс упущен.

Отец просыпается. Лакан говорит о несостоявшейся встрече как о случае, тюхе. Это заимствованное у Аристотеля понятие Лакан переводит как «встречу с реальным». В «Метафизике» тюхе переводится на русский язык как стечение обстоятельств, и оно «бывает, когда что-то из этого [из того, что возникает] произошло случайно» [6:288]. Тюхе – случайная причина, которая заранее не принимается во внимание, не рассчитывается.

Встреча пропущена. Что имеет в виду Лакан? А то, что реальное возвращается туда, где субъект, постольку поскольку он мыслит, с ним не встречается. Реальное вновь и вновь возвращается, и встреча никак не осуществляется. Тюхе как пропущенная встреча не вписывается в заведенный порядок, в автоматон. Дело случая. Автоматон – самопроизвольность Аристотеля, для Лакана – сеть означающих. Цепочки означающих смещаются автоматически, смещаются и возвращаются. Навязчивое повторение доведено до автоматизма. Наряду с тюхе, автоматон – причина возникновения как природных, так и искусственных вещей.

В начале второго раздела седьмой главы «Толкования сновидений», который называется «Регрессия», Фрейд вновь возвращается к сновидению о горящем ребенке. На сей раз он подчеркивает, что мысли превращаются в нём «в зрительные образы и в речь» [1:536]. На уровне субъекта здесь происходит расщепление

«между образом ребенка, приближающегося к отцу с упреком во взоре, с одной стороны, – и той причиной, которая появление образа вызывает, провалом, его поглощающим, зовом, голосом ребенка, мольбой во взгляде – Папа, разве ты не видишь…, с другой» [4:79].

Два аппарата, слуха и зрения, не сводятся воедино, и расщепление между ними носит фундаментальный характер. И принципиально важным в этом сновидении оказывается как раз не призрачный образ (живого ребенка), а его потусторонний голос. Голос имеет отнюдь не только символическое измерение. Голос – причина явления образа, голос призывает, вызывает к жизни образ ребенка, и тот является, подходит к кровати спящего отца, берет его за руку. К фундаментальному расщеплению голоса и образа Лакан приходит через то расщепление, которое сохраняется после пробуждения, и проходит оно между возвращением к реальному, между

«картиной вернувшегося, наконец, с головы на ноги мира, заломленными в горе руками, какое несчастье, мол, как могло это произойти, какой ужас, какая глупость, как угораздило его в такой момент взять и уснуть, и заново сплетающимся сознанием, которое, зная, что переживает случившееся как кошмарный сон, тем не менее цепляется за себя, уверяя, что все это, мол, вижу я сам, и мне не приходится щипать себя, чтобы убедиться, что я не сплю» [4:78-9].

Это расщепление поддерживается расщеплением в сновидении на образ и голос. Именно в словах горящего ребенка обнаруживается измерение реального. Именно слова призывают то, что ими не является. Слова поджигают сонное царство.

«Все, одним словом, погружены в сон: если всё, что мы знаем, это что в сонном царстве этом слышен лишь голос, взывающий: папа, разве не видишь ты, я горю? Сама фраза эта подобна пылающей головне, что вспыхивает пожаром, где бы она ни упала, но что именно горит в данном случае, мы не видим, ибо ослепляющее нас пламя не дает разглядеть того, что пожаром охвачено Unterlegt, Untertragen, реальное» [4:67][1]

Фраза полыхает. Пожар охватывает подлежащее, подручное, реальное. Отец просыпается. Прикосновение рук прерывается. Встреча состоялась, но она оказалась пропущенной. Зияние. Отец избегает встречи и возвращается в бодрственную реальность, чтобы дальше спать уже в ней.

От влечения

Итак, пробуждает другая реальность, реальность реального. И реальность эта спрятана «за нехваткой того, что представление замещает, – это, говорит Фрейд, не что иное, как Trieb» [4:68], влечение. О какой нехватке здесь идет речь? О каком замещающем представлении? Почему оно есть не что иное, как влечение!

Начнем с другого вопроса: в чем заключается одно из принципиальных различий между желанием и влечением? В том, что влечение, как говорит Фрейд, – пограничное, разграничивающее – психическую реальность и телесность – понятие. В том, что влечение как таковое в психике не явлено. И все же влечение представлено в психической реальности, представлено опосредовано, через то, что Фрейд назвал в письме Флиссу Vorstellungsreprdsentanz. Лакан переводит это понятие как «то, что представление замещает», le tenant-lieu de la representation.

Интересно, что влечение, которому недостает представления, влечение, представленное опосредованно через «то, что представление замещает», – это влечение, которому еще только предстоит явиться, влечение грядущее, Trieb a venir. Вслед за этой мыслью, согласно которой влечение – то, что грядёт из будущего, того будущего, которое нам неведомо, если воспользоваться различением Деррида между future и avenir. В таком прибытии влечения заключена судьба.

После слов о грядущем влечении Лакан говорит, что «пробуждение несет в себе двойной смысл», «играет двойную роль», и тотчас указывает на то, где следует искать реальное:

«его надо искать по ту сторону сновидения, искать в том, что сновидение собой облекло, обернуло, укрыло, искать за той нехваткою представления, которую образы сновидения лишь замещают. Именно там лежит то реальное, что деятельностью нашей в первую очередь руководит, именно там нападает психоанализ на его след» [4:68].