Контрудар

— Чмеля и Кашкина не трогать, — Дындик положил свои тяжелые руки на стол и ткнулся в них подбородком. — Они беспартийные. То, что я спрашиваю с коммунистов, я не могу требовать от них. И еще скажу тебе, командир, — натянуто улыбнулся политком эскадрона. — Возле Чмеля ходи с оглядкой. Он с виду спокойный мужик и будто забыл про обиду, а старые подошвы от калош возит в переметных сумах.

— Не пойму, — удивился бывший гусар, — что за подошвы?

— Слыхал я, он их таскает третий год. Собирался тебя отхлестать ими. Даже спрашивал Сливу, каков теперь закон. Что положено рядовому, ежели побьет командира… Как услыхал слово «расстрел» — пригорюнился. Так что тебе мой добрый совет: держись покрепче за командирское звание. Иначе тебе несдобровать.

Ракита-Ракитянский побледнел.

— Я надеюсь на вас, Петр Мефодьевич.

— Пока ты командуешь по-правильному, надейся. А возьмешь фальшивый аккорд, пеняй на себя. Пожалуй, одними подошвами Чмеля не отделаешься.

— Ну ладно, это все дела личные, — ответил Ракитянский, — а кто же повезет пакет в Рагузы, Петр Мефодьевич? Не иначе как архангел Михаил, — пытался он шутить. — Поймите, если он мне не поможет, меня, э… обвинят в саботаже.

Дындик порывисто встал на ноги и, опираясь обеими руками о столешницу, твердо сказал:

— Не дрейфь, товарищ командир, никто ни в чем тебя винить не собирается. Пока ты честно нам служишь, я, политком, тебе защита во всем. А пакет повезу я!

— Вы? — изумился Ракитянский.

— Сказал, я — и все, — Дындик, звеня шпорами, начал прохаживаться по канцелярии, стряхивая с себя сон и тяжелую усталость.

— Но вы ведь комиссар отдельного эскадрона, это равняется командиру неотдельного дивизиона. По-старому — вы, э… штаб-офицер, и вдруг развозчик пакетов.

— Командир, — отрезал строго Дындик, — брось эту свою гнилую премудрость. Я, браток, и не такое делал для господ. А для своего кровного дела я готов на все. Раз надо и некому — повезу пакет я, понял? Давай карту, показывай, как добираться до тех Рагуз.

— Ну, а как я тут без вас управлюсь, Петр Мефодьевич? — всполошился Ракитянский, привыкший во всех сложных обстоятельствах выдвигать на первый план Дындика, не боявшегося ни бога ни черта.

— Я оставляю записку. Вернется Твердохлеб — ему пока быть при тебе. Твердохлеб — готовый политком.

Давая такое указание, Дындик вспомнил комиссара дивизии. Боровой говорил своим подчиненным: «Не считайте себя незаменимыми. Нам люди нужны и еще нужны будут. С небес они не упадут, и не всегда ждите их из Москвы или из Киева. Они есть в народе, и больше, чем мы думаем. Умейте только их замечать и выдвигать».

Ракита-Ракитянский, по примеру комиссара стряхивая с себя сон, развернул на столе шуршащую двухверстку. Вырвал из полевой книжки чистый листок и, вооружившись карандашом, стал на нем вычерчивать схему маршрута.

— Наши люди знают эти направления, как отченаш. А вам, Петр Мефодьевич, эта штука пригодится. — Командир бегал проворным карандашом по бумаге, на которой постепенно появлялись то широкая линия тракта, то тонкая паутинка проселка, то похожий на гусеницу овраг, то изображенный в виде скобок мостик, то извилистая змейка речушки, то лес, выглядевший на бумаге зубчатой лепешкой, покрытой ровными диагоналями. — Между прочим, — продолжал Ракитянский, — до самых Рагуз вам, э… ехать не придется. В селе Капканы, как вы знаете, стоит наш промежуточный пост летучей почты. От въезда восьмой дом налево. Помните, восьмой дом. Сдадите пакет на посту, а оттуда его повезут в Рагузы, во вторую бригаду…

Дындик, восхищенный добрым порывом командира эскадрона, принимая от него схему маршрута, пожал ему признательно руку и, переходя на «вы», торжественно заявил:

— За это вы, Глеб Андреевич, молодцы! Спасибо.